Пока он искал глазами «у кого» — остался один оркестр.
Ему стало тошно, и он протрезвел. По залу мелькала лысина Вайнштейна.
— Не вздумайте собирать бутерброды, — предупреждал он, — и вино из рюмок не сливать. Мне хватит лондонской истории.
Он запихал в рот сэндвич с модзареллой и баклажаном.
— Репетиция в десять!..
Они спускались по широкой лестнице. Гоц вдруг схватился за мраморные перила — внизу, раскинув руки и улыбаясь прямо ему, стоял Айсурович. Лет десять назад они вместе играли у Рошаля, но вот уже пять лет как Айсурович жил на Западе.
— Только не хватало встречи с эмигрантом, — подумал Гоц.
Только бы никто не заметил.
— Старик! — заорал снизу Айсурович и простер к нему руки. — Вот мы и встретились.
Он был в белом льняном костюме. На шее — коричневый шелковый фуляр.
Антон бросился к нему и, чтобы заткнуть рот, поцеловал прямо в губы.
— Сука, — горячо зашептал он, — что ты орешь?!
— Семь лет не виделись, — шептал Айсурович.
— С акцентом, — шептал Гоц, — говори с акцентом!
Их окружили оркестранты.
— Это кто? — поинтересовался Вайнштейн.
— Мишель, — представил Антон, — швейцарец.
— Вы говорите по-русски? — поинтересовался Вайнштейн.
— Нымног, — с грузинским акцентом ответил Айсурович. Другого он просто не знал.
— Был на ваших концертах в Ленинграде, — объяснил Антон, — и вот специально приехал сюда.
— То-то лицо знакомо, — промямлил Вайштейн.
— Очынь лублу класыческы музык, — опять произнес Айсурович.
Вайнштейн вздрогнул.
— У вас странный акцент, — заметил он.
— Жынэвскый, — объяснил Айсурович.
Вайнштейн подозрительно посмотрел на Гоца.
— Напоминает наш кавказский, — заметил он.
— Не сказал бы, — возразил Гоц.
Потом они пошли в «Доминик».
— Скотина, — все время повторял Антон, — ты с каким акцентом говорил?!
— Другого не знаем, — извинился Айсурович, — а в чем дело?
— А в том, — объяснил Гоц, — что ты уже здесь, а я еще там.
— Идиот, — заметил Айсурович — я играл с Вайнштейном в одном оркестре, в кинотеатре «Титан»!
— Ты думаешь, он тебя узнал?
— Мне как-то все равно, — заметил Айсурович.
— Ты думал о себе там, — вздохнул Гоц, — ты думаешь и здесь.
— К сожалению, — вздохнул Айсурович, — мне здесь не о ком больше думать!
Он заказал старого вина.
— У меня много денег, Гоц, — сказал он, — и мы будем закусывать лягушками. Как тебе там живется?
— На провокационные вопросы не отвечаем, — улыбнулся Антон, — а как тебе тут играется?
— Чудесно, старик. Я играю с большим успехом.
Принесли яства. Все было диковинное. Антон не знал, как подступиться.
— Ешь руками, — приказал Айсурович, — чего церемониться, мы в Париже.
Он подкладывал ему кальмара, устриц, осьминога, гусиные печенки. И старое вино вливалось в него ручьем.
— Где ты играешь? — поинтересовался Антон.
— На бирже, — ответил Айсурович.
Старое вино, жена министра, кальмары — все смешалось в голове Гоца.
— Там что, неплохой оркестр? — спросил он.
— Отличный! — крякнул Айсурович.
— К-кто дирижер?
— Башли, — ответил Айсурович, осушая очередной бокал, — слышал такого?
— Н-нет…
— А-а, — протянул он, — выдающийся! Лучший на сегодняшний день.
Айсурович громко расхохотался.
— Фазан в вине! — заказал он.
— А духовики вам нужны? — спросил Антон.
— Очень, — сказал Айсурович, — нам все нужны, и инженеры, и химики.
— Как? — не понял Гоц.
— Так, — ответил тот, — у нас все играют. Из музыкантов я один.
Гоц недоуменно смотрел на Айсуровича.
— Запад, старик, — разъяснял тот, — свобода. Кто хочет — тот и играет.
Приплыл в вине фазан.
— Ешь руками, — орал Айсурович, — ты в Париже!
— А ты? — спросил Гоц.
— И я. Но я тут остаюсь, а ты возвращаешься.
— Кто тебе сказал? — хотел выкрикнуть Антон, но сдержался.
— Если ты вернешься туда, — шептал Айсурович, — ты будешь последним идиотом.
Антон обнял Айсуровича.
— Венчик, — торжественно заявил он, — я остаюсь.
Айсурович осоловело глядел на него.
— Ну и дурак, — сказал он.
Антон не понял.
— П-почему? — поинтересовался тот.
— Надо быть последним кретином, чтобы вернуться туда.
— Так я же хочу остаться!
— Вот и дурак, — вновь повторил Айсурович.
Он был пьян и походил на фазана в вине.
— В каком случае я дурак? — настаивал Гоц. — Если останусь или если уеду?
— Если не будешь есть фазана! Париж, Гоц, создан для того, чтобы оставаться! И не только из нашей вонючей державы, но и из стран порядочных. Пришел, увидел, остался — вот что такое Париж. Но остаться, Гоц, — это полдела, если оставаться — то со скандалом!
— Почему? — не понял он.
— Тогда, старик, к тебе придут импресарио! У тебя будут турне. И слушатель!
— А без скандала? — спросил Гоц.
— Без скандала ты будешь играть в оркестре на бирже…
Гоц не любил скандалов.
— Разве я заиграю хуже, если останусь тихо? — спросил он.
— Может, и лучше, — ответил Айсурович. — Играть ты, может, будешь и лучше. Но тебя будут слушать хуже! Все дело в слушании.
— Это как?
— А так, — рявкнул Айсурович, — что лучше играть плохо, но остаться со скандалом, чем хорошо, но без! Я остался без! Где я играю? На бирже! А Шмуклер?
— Он в Париже? — удивился Гоц.
— От его афиш некуда деться. Его рожа щурится со всех домов. А все потому, что он въехал на грандиозном скандале.
И в это время в окружении полуголых красавиц в ресторан вошел Шмуклер.
— Антохер, — заорал он, завидев Гоца, — в Париже? С ума сошел!
— П-почему? — не понял Антон.
— Потому что надо быть идиотом, чтоб эмигрировать!
— Я еще не эмигрировал, — оправдывался Гоц.
— И правильно сделал! Не хрена тебе здесь шаландаться! Ты привык к обожанию, идущему из зала, и к корзинам цветов!
— А здесь этого, что ли, нет?
— Антохер, — ласково сказал Шмуклер, — пойми простое: когда ты дуешь в свою дуду в советском фраке — браво орут таинственной русской душе, а не пейсатому еврею. И жена министра целует великую державу, а не твою жидовскую морду! Как только ты пересекаешь навсегда границу, твоя таинственная русская душа улетучивается, и министерскую жену ты не поцелуешь даже в затылок.
— Но ты же целуешь, — ухмыльнулся Айсурович.
— Потому что я не музыкант, — сказал Шмуклер, — я боюсь скрипки и скрипка боится меня. Я торговец, Айсурович. Я могу продать себя. Там, Антохер, надо продаваться, здесь — продавать! Ты не умеешь ни того, ни другого.
— Но я умею дуть, — сказал Гоц. — Никто не дует в дуду так, как я!
— А вот мы сейчас это проверим, — сказал Шмуклер.
Он схватил Антона за руку и потянул на улицу.
— Сейчас ты увидишь цену себе.
Он поставил его на углу, протянул гобой.
— Дуй!
— Зачем?
Шмуклер сорвал шляру с головы одной из красавиц и бросил ее к ногам Гоца.
— Играйте, маэстро!
Он кинул в шляпу десять франков.
— Играйте, маэстро, и ослепляйте парижан вашей музыкой. И вы увидите ваше будущее.
И Антон заиграл.
Он играл Вивальди. Тот самый концерт, из сна.
И так хорошо, что даже Шмуклер прослезился. И даже его полуголые девицы. Но люди шли мимо, не останавливаясь, куда-то торопясь и спеша.
Может, за билетами на его концерт.
Когда Антон кончил — Шмуклер и Айсурович устроили овацию. Девицы лобызали его. В шляпе лежало десять франков.
— Шмуклер прав, — протянул Айсурович, глядя на жалкую монету.
— Не слушай его, Антохер, — завопил Шмуклер, — ты играл, как молодой Бог! И я не отпущу тебя в это болото! Идем!
— Куда? — спросил Гоц.
— В полицию. Тут за углом участок.
— Прямо сейчас?!!
— Ты мало ждал?
— Но я еще не созрел, — растерялся Гоц.
— Сорок лет плюют в лицо — и он еще не созрел!
Они подхватили его под локти и поволокли в участок.
— Я не созрел, — отбивался он, — дайте подумать…
Участок оказался закрыт. Полицейские бастовали. И они пошли пить! И пили всю ночь. И обсуждали, как остаться со скандалом. Они думали над чем-нибудь грандиозным. К утру было решено, что Гоц на завтрашнем концерте в зале Плейель вместо Вивальди исполнит государственный гимн Израиля!
— Вот это будет бомба, — сказал Шмуклер.
— Во всяком случае работа в Израиле тебе будет обеспечена, — заметил Айсурович.
Гоц задумался.
— Может, мне на всякий случай сыграть тогда и гимн Франции? — поинтересовался он.
— Это не скандал! — ответил Шмуклер, — из всех гимнов только гимн Израиля — это скандал!
