— Это не скандал! — ответил Шмуклер, — из всех гимнов только гимн Израиля — это скандал!
Антон взял гобой, и в первых лучах парижского утра понеслись звуки «Атиквы». Последние пары танцевали под гимн…
На репетицию он опоздал.
Лысина Вайнштейна пылала.
— Где вы были? — строго спросил тот.
— Я разучивал гимн, — ответил Гоц.
Никогда он еще не затыкал так пасть Вайнштейну. Тот молчал до обеда… И весь концерт неотрывно смотрел на Антона и приторно улыбался.
«Атикву» Гоц так и не сыграл. Он не любил скандалов…
После концерта, еще не остывших, их посадили в автобус.
Через окно Антон видел, как метались Шмуклер и Айсурович и делали ему какие-то знаки.
— Швейцарцы? — ухмыльнулся Вайнштейн.
— Любители классической музыки, — развел руками Гоц.
Утром они въезжали в Рим.
Привет, Тит. Чао, Веспасиан. Салют, Феллини.
Слева поплыл Колизей.
— Лучше умереть здесь гладиатором, — подумал Гоц, — чем концертмейстером там.
Там ему не хотелось жить, но больше всего он не желал там умереть. Здесь, под пиниями, даже это было не страшно…
— Буонджорно, Италия, — запел он, — буонджорно, Мария!
Это была модная песенка.
Когда он въезжал в эту страну, на душе всегда становилось удивительно спокойно — от красных стен, от зеленых ставен, от неба и арок. Здесь все пахло. Запах истории мешался с запахом хвои, и сердце его начинало насвистывать пастораль.
Он понял, что само Провидение не дало ему остаться во Франции и что его земля бежит сейчас под колесами.
Камни Терм Каракаллы горели в римской жаре, казалось, площадь Испании расплавилась и плыла по Тибру, а они сидели на античной сцене в зимних фраках и играли Вивальди.
Гоца всегда это бесило — фрак в любую погоду!
А Вивальди, если хотите, надо было играть в пастушечьем костюме, на лужайке. Но разве советский музыкант мог появиться в пастушечьем наряде? И они, как бараны, пыхтели во фраках.
Когда ему дадут убежище, — подумал Гоц, — он будет играть на гобое в рубашечке с открытым воротом и короткими рукавами.
Рим не только рукоплескал. Он ликовал. Он кричал. В зале творилось такое, будто они были не музыканты, а гладиаторы, и он гобоем прибил льва. Пышность банкета напоминала времена Цезаря, до того, как его прикончил Брут. С ним чокался потомок Борджия. Тряс руку Карло Понти. Его бывшая жена. И, наконец, опять кто-то чмокнул в лоб. Он вздрогнул — это был крестный отец Каморры, неаполитанской мафии, специально прибывший на концерт на белоснежной яхте.
И вновь ударило шампанское. На этот раз итальянское.
Снова до боли захотелось убежища.
Ничто иное, как шампанское, почему-то толкало его к этому акту. Он начал думать, к кому бы обратиться, но пока искал — все нужные смылись. Крестный умчался назад, к Санта-Лючии, Понти — к молодой жене, его бывшая жена — к детям в Швейцарию, и остались одни постные лица солистов государственного оркестра.
Вайнштейн говорил опять что-то насчет бутербродов, вина, завтрашней репетиции и языка за зубами.
Гоцу захотелось опустить свой гобой на лысину Вайнштейна, но что мог сделать хрупкий старинный инструмент с хорошо забетонированной головой.
И Гоц впервые пожалел, что не играет на контрабасе…
— Прошу не опаздывать! — добавил Вайнштейн и выразительно посмотрел на Антона.
— Хорошо, — ответил Гоц, — я не опоздаю.
Он одернул фрак, взял инструмент и пошел в Квестуру.
Он даже не думал, что идет просить убежище. Он просто уходил от коллектива, от лысины Вайштейна. Он думал, что завтра он не придет ни в десять, ни в пять минут одиннадцатого, ни в одиннадцать! А в полдень он позвонит.
— Я задерживаюсь, — скажет он ему.
— Где? — услышит он хайский вопль Вайнштейна. — Где?!!
— В Италии, — ответит он. И добавит: — Чао!
Гоц шел по Риму, по виа Кондотти, и думал, что вот, через минут двадцать этот город станет его, и он станет Антонио, Антонио Гоцци, и это будет сказка. Он будет учить язык Петрарки, свободно сидеть в шумных пиццериях, играть этим добрым людям Вивальди, просто так, от доброты сердечной, будет пить «Фраскатти» и любить смуглых синьорин, которые никогда не будут от него уходить. И куда — к Бергеру!!!
Гоц чувствовал, как наливались его мускулы, увеличивался рост, расправлялись плечи, голубели глаза, белела кожа и он ощущал себя человеком Возрождения, восставшим рабом!
А может, Моисеем или Давидом. Или Ночью с гробницы Медичи!
Во всяком случае, он чувствовал, что его вылепил Микельанджело Буонаротти. И он, Гоц, был лучшим из его творений!
Так он вошел в Квестуру.
— Буонджорно, Италия, — поздоровался он с полицейским.
Полицейский положил руку на пистолет.
— Скузи, — сказал он.
— Буонджорно, Мария, — улыбнулся Антон.
Полицейский несколько отступил.
— Вы кто? — спросил он.
— Гобоист, — ответил Гоц.
Полицейскийц не понял. Он знал все о «Красных бригадах», о «Прима линеа», о баскских террористах. О гобоистах он ничего не слышал.
— Это что еще за организация? — глаза его насторожились.
— Камерный коллектив Союза, — ответил Гоц.
Полицейский щелкнул затвором. Сейчас его уже насторожили два слова — «камерный» и «союз».
— Тайный? — спросил он.
— Что? — не понял Гоц.
— Союз!
Гоцу такое в голову не приходило.
— Да вроде нет, — ответил он.
— А почему тогда камерный?
— Потому что нас немного.
— Сколько?
— Около двадцати.
— Конкретнее!
— Девятнадцать.
Полицейский записал.
— Чем занимаетесь?
— Вивальди, — ответил Гоц, — Скарлатти, Марчелло.
Полицейский начал что-то вспоминать. Вивальди и Скарлатти он не знал. Но на окружного судью Марчелло действительно недавно было совершено покушение.
— Так это вы убили Марчелло? — спросил полицейский.
— А разве его убили?
— Будто вы не знаете!
— Даже если это и так, — ответил Гоц, — даже если его и убили, это было два века назад! Как я мог его убить?
— Вот из этой штучки, — полицейский указал на футляр, где лежал гобой.
— Разве можно убить из гобоя? — удивился Гоц.
— А почему бы и нет, — ответил полицейский.
И Гоц подумал, что Вайнштейна можно было бы и пристукнуть. Но Вайнштейн не Марчелло. Хотя было бы неплохо, если б они поменялись местами — ими дирижировал Марчелло, а Вайнштейн умер два века назад…
— Как можно им убить? — повторил Антон и потянулся к гобою.
— Не трогать оружия! — приказал полицейский и взял гобой. Такого рода «автомат» он видел впервые.
Полицейский направил гобой в потолок и начал нажимать на клапаны.
Гобой не стрелял.
— Как стреляет эта штука? — спросил он.
— Возьмите в рот, — посоветовал Гоц.
Полицейский раскрыл пасть и начал засовывать туда раструб.
— Так не влезет, — заметил Антон, — другой стороной.
Полицейский подозрительно покосился на Антона и сунул гобой иначе.
— Теперь дуйте!
Тот раздул щеки и задул. Странные звуки заполнили Квестуру. Полицейский перестал дуть.
— Не стреляет, — обиженно сказал он.
Гоц иронично взглянул на стража.
— А скрипка стреляет? — спросил он. — А тромбон?
Про скрипку полицейский промолчал.
— Про скрипку не скажу, — протянул он, — а из тромбона, по-моему, стреляли в нашего прокурора.
Музыкальная тематика начинала надоедать Гоцу.
— Сеньор, — сказал он, — гобой — музыкальный инструмент, для которого писал великий итальянский композитор Вивальди. Если хотите, я вам с удовольствием сыграю что-нибудь.
И он вновь заиграл концерт из своего сна.
Полицейский слушал внимательно. Ему вспомнилось детство. Сицилия. Лимонная роща. Кармелла в белом воздушном платье. И как он плакал, когда катер увозил его с острова.
— Это-таки оружие, — сказал потом он, — оно стреляет прямо в сердце. Зачем вы пришли сюда, сеньор?
Итальянское шампанское покинуло голову Гоца.
— Я советский музыкант, — сказал он.
— Очень приятно, — ответил полицейский, — а я — Марио. Вы бы что-нибудь хотели?
Антон понял, что на трезвую голову он остаться не может. Даже без скандала.
— Шампанского, — попросил он.
Марио развел руками.
— К сожалению, в Квестуре запрещено пить, — объяснил он, — но утром мы пойдем ко мне, и я угощу вас дивным вином.
— Утром будет поздно.
— То есть, вы хотите сейчас?
— Да.
— И ради этого пришли?
— Н-нет, — ответил Антон.
— А ради чего?
— Я, — убежище опять уплывало от него, — я хотел бы вас пригласить на концерт…
На репетицию он пришел раньше других.
Но Вайнштейн, который явился почти час спустя, все равно подозрительно посмотрел на него.
