Но Вайнштейн, который явился почти час спустя, все равно подозрительно посмотрел на него.
— Что-то вы слишком рано, — проворчал он.
Вайнштейн боялся Гоца. В этой поездке это был единственный музыкант, у которого в России не осталось заложников.
И если б Гоц, упаси Бог, остался в Италии, то он бы навсегда остался в России. Его б не выпустили даже в монгольские степи…
И поэтому он вдруг заулыбался Гоцу. А после репетиции обнял.
— Вы играете, как волшебник, Гоц, — сладко произнес он, — я думаю взять вас с собой в Грецию.
— В Элладу ты поедешь без меня, — подумал Антон.
На вечернем концерте какой-то полицейский все время махал Антону, и Вайштейн просто не мог дирижировать. И вообще зал был полон полицейских. Ему было не по себе.
— Гоц, — спросил он, — что у вас общего с полицией?
— Я убил Марчелло, — сознался Антон.
— Как? — крякнул тот.
— Из гобоя…
После концерта Гоца окружили полицейские.
Вайнштейн думал звонить в посольство. Но, увидев, что Марио распахнул перед Антоном дверцу машины с надписью «Полиция», взмахнул палочкой — и весь оркестр бросился на помощь. Быстрее всех, на кривых ногах, несся Вайнштейн.
— За что? — спросил он у Марио.
— За Марчелло, — ответил тот.
— Это недоразумение, — не слушал Вайнштейн, — товарищ Гоц крупный музыкант, политически выдержан. Морально устойчив. Вы взгляните на его характеристику. — Он выхватил листок: — Товарищ Гоц, 1945 года рождения, является…
— И не только за Марчелло, — добавил Марио, — но и за Скарлатти. И за Вивальди, — и он распахнул заднюю дверцу: — Прошу и вас.
— Меня?! — завизжал тот.
— Да.
— Я никого не убивал.
— Вы убили наповал нас всех, — ответил Марио, — всю Квестуру. Вайнштейн потерял голову.
— Провокация, — вопил он, — я требую немедленно связать меня с послом.
Весь оркестр мчался в неизвестном направлении в полицейских машинах. В головной машине сидел Вайнштейн и выл, как сирена. Римляне кидались в стороны.
— Вы разбудите Рим, — предупредил Марио, — вот вам телефон, звоните.
— Куда?
— Куда хотите.
— Я хочу в Грецию.
— Вначале шампанское, — предупредил Марио.
Они пили у него дома, в Альбано, на берегу озера. Потом запели. Итальянцы — «Белла, чао», Вайнштейн — гимн Советского Союза. Оркестранты встали. Марио стал их усаживать.
— Куда вы? Еще рано.
Ему удалось их усадить.
Тогда Вайнштейн затянул «Интернационал». Члены партии вскочили. И Марио тоже.
— Мы танцевали под него на Сицилии, — объяснил он.
И тут шампанское снова ударило в голову Гоца. И не надо было далеко ходить. Он клонился к уху Марио.
— Ты знаешь, зачем я вчера приходил? — спросил он.
— За шампанским! — ответил Марио. — И чтоб пригласить на концерт.
— Нет, — возразил Антон, — я хотел попросить…
Он запнулся.
— Все что угодно, — закричал Марио, — проси!
— Тихо, — оборвал его Гоц, — не шуми.
— Проси, — гремел Марио, — для тебя ничего не жалко. «Интернационал» прервался. В доме повисла тишина. Вайнштейн перестал дышать.
— Ну, проси, — шумел Марио, — итальянская полиция к твоим услугам! Весь оркестр смотрел на Гоца, будто он был дирижер. Вайнштейн начал молитву.
— Шма Исраэл, — произнес он.
Гоц долго молчал.
— Передайте, пожалуйста, соль, — наконец, вежливо попросил он.
Всю дорогу в Венецию Вайнштейн нежно целовал Гоца, а недалеко от Вероны сообщил, что будет рекомендовать его на свое место дирижера.
— Знаете, Гоц, я уже стар. И моя палочка по праву принадлежит вам. Только у меня к вам просьба — не просите больше соли. Вы не представляете, как она повышает давление…
В Венеции Гоц понял, что убежище он попросит здесь. Потому что здесь — родина Вивальди. Не зря во сне он плыл именно по этому городу. Не зря качалась гондола на волнах…
Венецию он не мог понять, схватить. Она уплывала от него в каналы, в лагуну, в море, и лишь белые мраморные колонны вставали из воды и уходили в небо.
В первый же вечер он взял гондолу и поплыл в свой сон.
— Все было так, как приснилось — зеленая вода, и Ка д’Оро и Грити Палас Отель. Наконец, он заметил белую Санта Мария делла Пиета.
Небывалое волнение охватило его. Он встал в гондоле и стал ждать, когда из массивных дверей появится старый маэстро и попросит сыграть что-нибудь из Вивальди.
Но старый мастер не вышел. Было тихо, и только на фронтоне молодая мадонна оплакивала своего сына…
Гоц достал гобой и заиграл концерт.
И опять на ступеньках не появился маэстро, не снял парик и не пригласил его к себе.
— Вы божественно играете, — сказал гондольер, — во всей Венеции нет музыканта, подобного вам.
Вечер спустился на Венецию. Гоц взглянул на статного гондольера, и ему показалось, что перед ним старый маэстро.
— Вы Вивальди? — сказал он.
— Вивальди, — ответил гондольер, — переезжайте в Венецию. Я буду бесплатно вас катать на гондоле.
— Не могу, маэстро, — вздохнул Гоц.
— Почему? — удивился гондольер.
— Я из Советского Союза.
Гондольер печально взмахнул веслом.
И колокол на Санта Мария делла Пиета тревожно забил.
Гоц понял, что пора просыпаться. Но он не спал…
Вечером Гоц пошел в гетто. Говорили, что оно первое в мире. Они принимали евреев, эти венецианцы, когда их гнали изо всех стран.
Может, они примут и его? Ведь никто так блестяще не играет Вивальди…
Он прошел по площади Нового гетто, мимо колодца, мимо синагоги, где почему-то играли дети, и спустился в лавку.
Толстая красивая женщина в синем платье продавала хрусталь, муранское стекло, пепельницы и вазы из оникса, и на всем была или звезда Давида, или менора.
— Я еврей, — почему-то сказал Гоц.
— Очень приятно, — ответила женщина.
— Много евреев в Венеции? — поинтересовался он.
— Тысяча, — ответила она.
— Я буду тысяча первым, — улыбнулся он, — тысяча и один еврей! Разве это не сказка?! Как тысяча и одна ночь.
— Тогда вам подойдет этот хрусталик на шею, — предложили женщина.
— А что это в нем? — спросил Антон.
— Это «ХАЙ».
— ХАЙ? Что это «ХАЙ»?
— Жизнь.
— Это мне подходит, — сказал Гоц.
— Если вы возьмете две жизни, — женщина мягко улыбалась, — я вам сделаю скидку.
— Почему бы и нет, — произнес он, — две жизни лучше, чем одна.
Он заплатил за две жизни и вышел на площадь Нового гетто.
Смеркалось. Красные облака плыли над красными домами.
Они уплывали из Венеции, а ему не хотелось.
Он вернулся в лавку.
— Сеньора, — спросил он, — где здесь Квестура?
— Квестура, — сеньора немного удивилась, — в двух шагах, на той стороне канала.
Поднявшись из лавки, он увидел ее. Она отражалась в темнеющей воде. Он мог быть там через минуту.
Но вначале Гоц все-таки решил выпить шампанского. Без удара в голову идти в Квестуру он не мог.
— Сеньора, — он в третий раз очутился в лавке, — у вас есть шампанское?
— Нет, — ответила сеньора, — но у меня есть к нему бокалы.
— Но мне надо шампанское.
— Неужели вы будете пить его из бутылки, — поинтересовалась женщина. — Вы взгляните на бокалы, их только что доставили из Мурано. Они едва остыли.
И потом, такого цвета давно не поступало…
Гоц выбрал багровый бокал с позолотой.
— А шампанское, — добавила женщина, — вы купите у табачника, по дороге в Квестуру…
Шампанское он взял самое дорогое, в бирюзовой бутылке с длинным лебединым горлом.
Гоц шел в Квестуру и подливал из бирюзовой бутылки в багровый стакан золотое шампанское.
Наконец, оно ударило. И как! Недаром оно было дорогое.
— В самый раз, — подумал он и решил войти в Квестуру. Дверь была прямо перед глазами, прямо вот, в двух шагах! Но эти два шага был канал. Он обежал его по каменному мостику с черной решеткой, и она оказалась почти в одном шаге. Но тоже за каналом.
Тогда Гоц рванул налево, вернее, канал вел его туда. Он вел его минут двадцать. Квестура была почти на горизонте.
Он побежал обратно, но канал уводил его, не давая приблизиться. Это был странный город — не Гоц выбирал дорогу, а дорога диктовала ему. Он бегал как пес. С моста на набережную и снова на мост. Забегал в подворотни, тупики, на мостки, дважды чуть не свалился в воду и, наконец, оказался на Пьяцца Сан-Марко.
Красная колокольня улетала в багряное небо. Зажигались фиолетовые фонари. Гондолы качались на фоне Сан-Джорджо.
Ноги его гудели, и он сел в кафе. Это был «Флориан». Здесь сиживал Гете. Писала Жорж Санд. Дремал Стравинский.
Меж столов сновали адмиралы с подносами.
— Может быть, здесь бывал и старый маэстро, — подумал Гоц.
