– Да она не то чтобы померла, а так – и померла, не померла, и живет еще.
– Отпустить ее, что ли? А, Крошкин? – обратился сержант к толстому милиционеру.
– Крошкин, – попросила Татьяна. – Крошечка, скажи, пусть отпустит.
– А ты чего обзывалась? – обиженно сказал Крошкин.
– Да я ж пошутила. Я просто так. Характер у меня дурной. Тетка говорит: «Тебя с таким характером ни один дурак не возьмет замуж».
– Ладно, пусть идет, – махнул рукой сержант.
– Пусть идет, – согласился Крошкин. Отодвинулся, освобождая проход, и снова закрыл глаза козырьком.
– Вот спасибо. – Татьяна вскочила и направилась к выходу. Обернулась: – Спасибо, сержантик. И тебе спасибо. Слышь, Крошечка. – Она постучала пальцем по козырьку.
– Иди, – махнул рукой Крошкин.
– И больше не попадайся, – добавил сержант.
– В ваше отделение, – сказала Татьяна, – ни за что в жизни.
Мы остались втроем. Сержант посмотрел на меня.
– Ну, а с тобой, орел, что будем делать?
Я пожал плечами:
– Дело ваше.
– Ладно, – сказал он весело, – я сегодня добрый. Валяй и ты.
Я не заставил себя долго упрашивать.
Татьяна стояла на улице. Она рассматривала приткнувшиеся к бровке тротуара милицейские мотоциклы. Увидев меня, обрадовалась как родному.
– Ой, – сказала она, разведя руки в стороны. – Тебя тоже выпустили? А я так и знала, что выпустят. Куда ж им нас девать? Некуда. Тебе куда идти?
– Некуда, – ответил я в тон ей.
– Как некуда? – всполошилась она. – Тебе что, негде ночевать? – Она подошла ко мне ближе и посмотрела мне прямо в глаза.
– Что ты, – поспешно сказал я, – я пошутил. У меня все есть. У меня есть квартира с мамой, бабушкой и швейной машинкой.
– Да? – сказала она разочарованно. – А где ты живешь?
Я сказал. Она вздохнула.
– Тебе близко. А мне аж за Дворец переть. Автобусы спатки легли.
– Пошли провожу, – предложил я.
– Далеко ведь.
– Ничего, – сказал я беспечно.
Она взяла меня под руку, и мы пошли. Никогда до этого я не ходил под руку с девушкой. На улице было тепло и тихо. Шелестели листья на ветках деревьев. По улицам только что прошли поливальные машины, и звезды отражались неясно на мокром асфальте.
Мы шли рядом. Я посмотрел на нее сбоку и засмеялся.
– Ты чего смеешься? – спросила она удивленно.
– Вспомнил, как ты Крошкина воспитывала, – сказал я.
– А! – Она засмеялась тоже. – Здорово я ему выдала. Вообще-то он ничего, толстячок потешный. Правда?
– Правда, – сказал я, остановился и посмотрел на нее. – Послушай, а за что тебя забрали в милицию?
– А ты разве не понял? – тихо спросила она.
– Не понял.
Она выпустила мою руку, отошла в сторону и сказала вызывающе:
– За легкое поведение.
– Правда? – спросил я упавшим голосом.
– Конечно, правда.
Она опять оживилась, схватила меня за руку, и мы пошли дальше.
– Понимаешь, я с мальчишечкой одним на лавочке целовалась. Я вообще-то целоваться не люблю. А он пристал ко мне, прямо чуть не плачет. А у меня характер такой дурной: жальливая я очень. Думаю: «Ну, если ему так нужно, что мне, жалко, что ли? Не убудет ведь меня. В крайнем случае потом умоюсь». А тут этот Крошечка. «Вы чем, говорит, занимаетесь в общественном месте?» А я говорю: «Не твое дело, проходи себе стороной». А он говорит: «Ах, не мое дело…» И свисток в зубы. А я говорю: «Выплюнь ты этот свисток, он заразный». Мальчишечка-то убежал, а мне бежать не на чем, у меня и так каблук еле держится. А ты думаешь, я правда нигде не работаю? Это я им нарочно сказала. Я вообще-то работаю в парикмахерской. Вот приходи, я тебе любую стрижку сделаю, польку молодежную, польку простую, канадскую, бокс, полубокс, что хочешь. У нас работа художественная. Наш бригадир говорит: «Парикмахер – все равно что скульптор. Он из обормота произведение искусства делает».
На пустыре было тихо и темно. Неуклюжая громада Дворца, освещенная единственной лампочкой, мрачно пела на фоне звездного неба и косилась на нас пустыми проемами окон.
– Страшный какой, – сказала Таня. – Кто ж, интересно, будет в таком жениться?
– Может, мы с тобой, – пошутил я.
– Не надо насмехаться, – строго сказала Таня. Пустырь сразу переходил в широкую улицу. Потом пересекли площадь, прошли еще немного вперед и повернули направо в темный глухой переулок, в конце которого горел фонарь на столбе. Мы до этого фонаря не дошли и остановились возле крупнопанельного пятиэтажного дома. Было только половина первого, но ни одно окно в доме не светилось, все подъезды тоже были темны.
– Как в войну во время затемнения, – сказал я.
– А откуда ты знаешь, как было в войну? – спросила она.
– Я не знаю, мне рассказывали, – сказал я, – а потом еще я видел кино.
– Чего-то я к тебе за какой-нибудь час так привыкла, – грустно сказала она, – как будто сто лет тебя знаю. Даже расставаться не хочется.
Я подумал, что она врет, но все равно было приятно.
– Мне тоже не хочется, – сказал я.
– Может, еще погуляем? – спросила она.
Легко сказать – погуляем. Мама с бабушкой, наверно, уже сходят с ума, обзвонили уже все милиции, больницы, «Скорую помощь» и бюро несчастных случаев. Я постеснялся ей это сказать, я сказал:
– Не могу. Мне на работу рано вставать.
Она поежилась то ли от холода, то ли просто так.
– На работу? Мне вообще-то тоже. Ну ладно, пока.
Она издалека протянула мне руку. Рука у нее была маленькая и холодная.
– А когда мы с тобой встретимся? – спросил я.
– Никогда. – Она вырвала руку и скрылась в темном подъезде.
Я постоял немного на улице, потом тоже вошел в подъезд. Ничего не было видно. Я нащупал рукой шершавую полоску перил и остановился, прислушался, услышал ее шаги. Она тихо, словно крадучись, поднималась по лестнице. Я думал: сейчас откроется дверь и я на слух определю, на каком этаже она живет. Сейчас она была, как мне казалось, на третьем. Пошла выше. Четвертый. Еще выше. Значит, она живет на пятом. Остановилась. Сейчас откроется дверь. Не открывается. Я посмотрел наверх. Ничего не было видно, только чуть обозначенное синим окно на площадке между третьим и вторым этажом. Может, Татьяна тоже пытается paзглядеть меня и не видит? Не отдавая себе отчета в том, что делаю, я ступил на первую ступеньку лестницы. Потом на вторую. Тихо-тихо, ступая на носках, я поднимался по лестнице. Вот и пятый этаж. Лестница кончилась. Татьяна была где-то рядом. Я слышал, как она прерывисто дышит. Я вытащил из кармана спички и стал ломать их одну за другой, потому что они никак не хотели загораться. Наконец одна спичка зашипела и вспыхнула, и я увидел Татьяну. Испуганно прижавшись к стене, она стояла в полушаге от меня и смотрела, не мигая. Потом ударила меня по руке, и спичка погасла. Потом она обхватила мою шею руками, притянула к себе и прижалась своими губами к моим.
Я позабыл о маме, о бабушке, о себе самом.
Вдруг она громко зашептала:
– Убери руки, обижаться буду! Руки! – Она peзко меня оттолкнула.
Я зацепил ногой мусорное ведро, оно загремело.
– Тише! – шепнула она.
Глаза мои привыкли к темноте, в слабом свете, проникавшем сквозь окно на площадке между этажами, я различал смутно ее лицо. По-моему, она усмехалась. Усмехалась потому, что я дышал, как загнанная лошадь. Ничего не соображал.
– Ты что, сумасшедший? – спросила она.
– Нет, – сказал я, переводя дыхание.
– А чего ж ты?
– Чего «чего»?
– Чего руки распускаешь, говорю? – сказала она громко.
Я не знал, что ответить.
– Ты всегда так делаешь? – спросила она уже тише.
– Всегда. – Я рассердился и полез в карман за сигаретами.
– Дай закурить, – сказала Таня.
– А ты разве куришь?
– А как же.
Прикуривая, она смотрела на меня с любопытством. Я поспешил прикурить сам и погасил спичку. Некоторое время курили молча. Потом она спросила:
– Ты раньше с кем-нибудь целовался?
– Всю жизнь только этим и занимаюсь.
– Что-то не похоже, – усомнилась она.
– Почему?
– Почему? – Она затянулась и пустила дым прямо мне в нос. – Не умеешь. Хочешь, научу?
Я ничего не ответил. Она взяла у меня окурок и вместе со своим бросила в лестничный пролет. Окурки, ударяясь о ступеньки и рассыпая бледные искры, полетели зигзагами вниз, то встречаясь, то расходясь, и пропали.
– Ну, учись, – сказала Татьяна и пригнула меня к себе.
Назавтра мы договорились встретиться снова. В восемь часов возле универмага.
Приближалось утро, небо бледнело, на улицы вышли дворники и громко шаркали метлами.
Пустырь я пересек напрямую и вышел к площади Победы. За площадью свернул на бульвар и пошел по аллее. Редкие фонари рассеивали конусы света, на темных скамейках блестела роса.
Я шел не торопясь. Торопиться мне, собственно говоря, было уже просто некуда. Бабушка с мамой, конечно, обегали все, что можно обегать ночью, и теперь сидят при свете, ждут. Приду – будут попрекать, будут демонстративно глотать сердечные таблетки и капли. Хоть совсем не приходи.
