Когда мы ехали к морю, за рулем в основном была мама. Перед отпуском она несколько дней тренировала мой вестибулярный аппарат и возила по улицам поблизости от нашего дома, чтобы я лучше выдержала длительное путешествие. Но, видимо, этих тренировок было слишком мало, и на протяжении всей дороги меня ужасно тошнило. Я скрючилась на заднем сиденье, среди тюков с вещами, зажала в кулаке полиэтиленовый пакет и с тревогой следила за волной тошноты, которая резко поднималась во мне после каждого поворота дороги, подъема или спуска. Критический момент наступал каждый раз, когда мы проезжали знак ограничения скорости до сорока километров. Достаточно мне было увидеть этот знак, и я сдавленным голосом шипела маме: “Стой”, машина резко останавливалась, я выскакивала на обочину и заполняла пакет рвотой. Один раз чуть не облевала ноги милиционера, который решил остановить нас и проверить документы. Еще несколько раз нам счастливо удалось избежать штрафа за превышение скорости, когда через несколько сотен метров после знака из кустов внезапно высовывалась милицейская палочка и все, кто не соблюдал ограничение скорости, напарывались на неприятности. Мама же каждый раз, когда на дороге возникал знак с цифрой сорок, автоматически сбрасывала скорость и останавливалась на обочине.
Я вспоминаю приторно-стеклянный вкус ваты из жженого сахара, которую нам запрещали есть в больших количествах, и от этого ее хотелось еще сильнее. Вату продавали вблизи летнего кинотеатра на территории кемпинга, и вечерний ритуал ее пожирания во время похода в кино и прогулок над морем с мамой стал еще одним важным элементом моей коллекции воспоминаний. Тогда мы с мамой ходили в кино каждый вечер, и это был абсолютный рекорд: ни до, ни после того лета мы с ней не проводили вместе столько времени. Мама радовалась этой прогулке не меньше меня и всегда покупала мне вату дважды — по дороге туда и обратно.
Я совсем не помню, какие фильмы смотрели мы с ней тогда. Ни названий, ни отдельных эпизодов — только неудобные кресла летнего кинотеатра и вездесущий запах жженого сахара, смешанный с интенсивными испарениями пота отдыхающих и одеколона “Красная гвоздика”, которым в то время массово пытались спастись от комаров. Помню, каждый раз при выходе зрителей из кинотеатра стая комаров взлетала из травы, похожая на тучку пыли, и растворялась в толпе и интенсивном аромате “Красной гвоздики”. Не знаю, как этот запах действовал на комаров, но у меня от него всегда кружилась голова и щипало в носу. Поэтому я отказывалась поливать себя этим одеколоном и почему-то всегда оставалась наименее покусанной.
Я совсем не помню, сколько мне тогда было лет. То есть я могу высчитать свой возраст, но это не имеет смысла, потому что само только осознание факта, что мне было пять или, например, шесть лет, ничего не решает. Не хватает эмоций, которые привязывали бы определенные воспоминания того отдыха к определенному возрасту. Все эти воспоминания существуют отдельно. Первый молочный зуб у меня выпал в пять лет, но я не знаю, было это до или уже после того лета. И именно потому мой тогдашний возраст, даже если я высчитаю и запомню его, ничего для меня не будет значить. Зато я очень хорошо помню ощущение какой-то почти преступной радости, разделенной на двоих, когда я доедала запрещенную перед ужином вторую порцию сладкой ваты, а если не успевала, мы с мамой делали лишний круг вдоль ограды кемпинга и играли в слова — кенгуру-улыбка-астры. И я специально растягивала удовольствие, потому что мне уже не хотелось ваты, а хотелось как можно дольше побыть с мамой в этом расслабленном ритме отдыха, когда ничто не отвлекает ее от общения со мной, когда я не должна спешить вместе с ней на трамвайную остановку, чтобы сыграть еще раз в слова, а потом мама поедет на работу, а я вернусь домой, к бабушке, и потянутся бесконечные часы, заполненные чтением вслух книг, которые я давно знаю наизусть, чаем с крыжовенным вареньем, гренками с корицей.
Кроме этого, я мало что помню из того отдыха, разве что раскаленный песок на пляже, который высыхает на мокрых ногах и приятно щекочет, осыпаясь. Длинный путь к прохладной воде. Возле берега было мелко, едва по щиколотку, и вода быстро нагревалась. Чтобы смыть с себя эту ленивую жару, надо было долго-долго идти от берега, и я каждый раз бежала за мамой, когда она решала пойти искупаться и отложить чтение журнала, чтобы еще разок сыграть с ней в слова. А потом я ждала ее на мели, где было уже по колено, но далеко от берега, мама появлялась после купания, и мы снова играли, возвращаясь к своим расстеленным на песке покрывалам.
Иногда мне кажется несправедливым, что в моих воспоминаниях так заметно преобладает мама, которую я мало знала и которой всегда не хватало на меня времени, и так редко я вспоминаю бабушку, с которой была практически все время. Но ничего не могу поделать с этой своей жестокостью, хотя она и напоминает поведение трехлетнего ребенка, радостно бегущего навстречу отцу, которого он целый день ждал с работы, и отталкивает от себя мать, с которой провел весь день.
Наверное, так и возникают мифы, когда какие-то правдивые истории выветриваются со временем, лишаются во время многочисленных пересказов важных и второстепенных деталей, меняют их на другие, более яркие и красноречивые, пока не приобретают всем известную универсальность, в которой каждый находит что-то свое.
Клены в том году вели себя еще более странно, чем каштаны, но как-то иначе. В их странности было гораздо больше четкости — они просто не выпустили осенью свои привычные крылатки, что всегда опускались под ноги, конкурируя с бумажным мусором, который танцует, подхватываемый ветром, вместе с полиэтиленовыми пакетами и листьями с других деревьев. В том году клены упрямо, вплоть до первых заморозков, держали при себе не только крылатки, но и листья. Как будто решили игнорировать раскрученный рекламный бренд “золотой осени”, создав ему альтернативный, — “зеленой зимы”. На улицах лежал снег, когда первые, еще вполне зеленые кленовые листья начали опускаться на землю, а некоторые деревья так и простояли с зелеными листьями до самого февраля, напоминая какие-нибудь генетически модифицированные елки. Рассказывали, что музыкальные инструменты, изготовленные из древесины кленов, срубленных в том году, звучали как-то совсем по-другому.
С каждым годом бабушка потребляла все больше печеных яблок. Она ела их утром после своей суровой армейской зарядки (обливание холодной водой, пятнадцать подтягиваний, пятьдесят раз пресс и десять отжиманий от пола на кулаках — все это она легко проделывала почти до семидесяти лет, а потом из-за артрита отказалась от подтягиваний и отжиманий). Сначала она запекала яблоки, еще горячими посыпая их сахарной пудрой или смесью ванильного сахара и корицы. А потом начала вырезать серединки и заливать их медом.
Чем старше становилась бабушка, тем больше у нее было желание заниматься чем-то, требующим большого терпения. Особенно меня удивляла ее прогрессирующая заинтересованность кулинарией. То есть готовила бабушка всегда и всегда делала это хорошо. Но если раньше, еще когда дед был жив, она постоянно подчеркивала, что проводить время на кухне ей совсем не нравится и делает она это исключительно по необходимости, то теперь готовка превратилась для нее в удовольствие.
Бабушка просыпалась где-то в полшестого, после зарядки садилась на кухне и за первой чашкой кофе планировала меню на день. В принципе так она делала всю жизнь, только раньше стремилась сделать все как можно быстрее и выбирала, а то и выдумывала что-нибудь, не требующее долгого приготовления и чего хватило бы на несколько дней. А теперь она каждый день готовила все свежее и в небольших количествах, часто не съедала всего и относила попробовать соседям или приглашала подруг. Бабушка всегда мало ела — не из-за лишних килограммов, просто не любила много есть. Говорила, что на голодный желудок лучше думается. Теперь из ее меню исчезли макароны и сосиски, зато появилось несколько разновидностей соуса бешамель: бабушка импровизировала с разными составляющими, используя классическую основу, созданную французским маркизом. Каждый день она варила суп, максимально усложняя себе задачу даже в наиболее тривиальных рецептах. Если суп был овощной, то овощей у нее должно было быть не меньше десятка, если мясной, то бульон готовился заранее, приправленный специально собранным летом в горах чабрецом, выращенным в горшке на кухне базиликом и усовершенствованный еще какими-то алхимическими операциями, вникать в которые я даже не пыталась.
Моя бабушка была не похожа на бабушек моих ровесников и все делала как-то эдак. Не потому, что хотела продемонстрировать собственную исключительность и обособиться от большинства, наоборот, бабушке было очень важно иметь как можно больше друзей и знакомых, особенно в последние годы, когда я выросла и она часто чувствовала себя совсем одинокой. Но все ее попытки освоиться среди соседей или завести дружеские контакты в традиционных пенсионерских кругах наталкивались на глухую стену непонимания. Не то чтобы ее не любили, вовсе нет, просто ее интересы и образ жизни слишком отличались от интересов и характера времяпрепровождения тех, с кем бабушка легко могла бы общаться, измени она ряд своих привычек.
