— Наташа? — спросил он, по никто не ответил.
Куковала дальняя кукушка.
— Наташа? — повторил Митя, не на шутку напугавшись исчезновения.
Он нырнул в туман — растворился, исчез, — пусто стало, потом вынырнула его голова, и он опять крикнул отчаянно: «Ты где? Перестань…», и снова нырнул, и снова появился и орал: «Наташа» — тогда, за спиной где-то, опять раздался тихий смех.
Она крикнула: «Обманули дурака», — хлопнула в ладоши — там, на другом конце поля. Фигурка ее была слабой частью тумана, голубоватым его сгустком…
…Шли через рощу, и Наташа пила молоко.
— Вкусно… — сказала она, кинула пакет и вытерла рукавом губы.
— Пей еще, — говорил Митя, скусывая уголок пакета. — Пей…
— Ты спятил, — сказала ему Наташа. — Я ж умру. В страшных муках. От заворота кишок…
И тут снова страшный рев двигателей оглушил их, и дальние взрывы, и моря шум…
…Ночной аэродром в Тамани. Самолеты взлетали, растворяясь, — садились, двигатели глушили и рядом заводили вновь, гнали на предельных оборотах. Несли ящики с патронами, копошились в темноте на стремянках, в брюхах машин, копались, орали, матерились — летчицы хлебали из мисок в кабинах, взлетали ракеты, машины срывались и уходили, чтобы вернуться или навсегда остаться там — в черном провале ночи.
— Эй! — крикнул ему Знахарчук, солдат, с которым днем они могилу рыли. — Давай пособи!
— Я тут… — сказал Митя Наташе и махнул головой. Она ему согласно кивнула. Митя уцепился за другой конец тачки, и они выволокли ее из рыхлой земли и покатили. На тачке был бомбогруз, и Митя понял и вспомнил это сразу.
— Ложись! — закричал кто-то в полутьме, и они со Знахарчуком упали на землю, над их головами скользнула темная тень самолетного крыла. Где-то в стороне рвануло, взрыва Митя не увидел, но рвануло громко — рядом это было, — «Мать их в гроб! — крикнул Знахарчук. — Может, нащупали, падлы…», а Митя не сказал ничего, волокли тачку дальше, про бетонной полосе уже, а моторы выли, и машины уходили в ночь. Ночь продолжалась. Там, за проливом, шел бой. Машины возвращались изодранные осколками, пробитые пулями. Моторы не успевали остывать, а механики уже латали крылья, подвешивали бомбы, заправляли двигатели — и снова над взлетной полосой вспыхивала ракета. Механики — с черными от усталости лицами — выбивались из сил, людей не хватало, и каждые лишние руки были нужны. А руки у Мити были хорошие, они все тогда умели — и бомбы таскать, и подвешивать двигатели, и быстро заменить разрушенную стойку шасси.
Всю ночь — о, она была бесконечной — Митя жил боем: принимал разбитые машины, бегал с носилками, таскал тяжелые ящики, ругался, кого-то торопил, говорил «слушаюсь» и ничем уже не отличался от аэродромной команды — черный, охрипший. Только вот разве плащ.
— Ложись! — опять орал Знахарчук, и Митя опять упал на землю и опять где-то рядом совсем ухнуло, но тут же громко крикнули: «Встать!», и Митя встал. Начинало светать уже, далеко на горизонте светлела полоска неба, тени засинели, подполковник кричал яростно, шея дергалась.
— Какого черта валяешься! — кричал. — Ты почему не на месте! Пять утра — у меня сводки нет! Под суд! В штрафную! Марш на место, через тридцать минут сводку! Мне! Лично!
Митя, задыхаясь, бежал к берегу. Его плотик был там. Он оттолкнулся ногой и — в ботинках, в плаще — оказался в воде, вылез на плотик, толкался багром, потом веслом греб, — плотик уходил в море, — и низко над головой пролетали машины, и ветер от винтов рвал одежду на нем.
Над плотиком бьется наконец радиозонд, упруго покачивается. Митя крепит аппаратуру. Шар рвется из рук. Плот прыгает под ногами, готовый опрокинуться. Плот неуправляем, и волны относят его от берега все дальше. Ноги заливает волна.
Еще мгновение, и шар наклонно уходит в высоту — в небо, — исчезает в темноте, и тут же Митя видит: над морем, над аэродромом, подвешенные на парашютах, зажигаются яркие огни, — и аэродром, и машины, и люди — полосы и строения, — море и плотик и он — он сам себя в этот миг ясно со стороны увидел — маленький на плотике, видный отовсюду, — все заливает ослепительный свет. Тут же разрывы грянули, — полыхнуло огнем в полнеба. Бензин, — сразу понял Митя, — нащупали, падлы, — вспомнил он Знахарчука, и тут же рядом ухнуло, плот качнуло высоко, и Митя упал, по плоту распластавшись: руки-ноги в стороны. — Опять ударило, плотик швырнуло, и больше Митя не помнил ничего.
Пришел в себя уже на аэродроме.
— Вот… — говорил он и тянул бумажку, — сводка вот… Десять минут задержки… Бомбежка…
С плаща капала на бетон вода, и он стоял в луже. Подполковник смотрел мимо него. Полыхал огонь, и было светло, Митя понять не мог, отчет — то ли пожар, то ли утро.
— Хорошо… — сказал подполковник, взял бумажку и не глядя сунул в карман, — на шестой беги… Тушить надо…
Огонь обжигал глаза, дышать было нечем — горечь и бензиновый смрад, — кишку удерживали вчетвером, хлестала вода. Рядом горела машина…
— Где девятнадцатый?.. — прокричал Митя.
— В полете, — ответили.
— Сколько еще горючего?..
— Полтора часа… — сказали, и Митя запомнил — «полтора часа».
«Полтора часа… Полтора часа…»
Утро. Митя спал, свернувшись, в плаще и ботинках. Солнце поднялось, светило сквозь стволы и листву сюда, на поляну.
«Полтора часа», — снилось ему, но глаз он не открывал, а со стороны солнца опять мелькнула тень, и штурмовик, сделав круг, мягко плюхнулся в траву, пробежал по поляне, встал. Фонарь щелкнул. Наташа была на земле. Митя спал. Она подошла к нему и дотронулась до воротника. Митя дернулся, сел, озирался.
— Заснул, родненький?.. — спросила Наташа.
— Ага… — сказал Митя огорченно. — Я ждал и вдруг…
— И я теперь… — сказала Наташа. — Спать… до вечера… До ночи… Спать… до вечера… До ночи… Спать… — говорила она и уходила, исчезала между деревьями, а Митя сидел на поляне один. Самолет стоял рядом.
Митя ехал по полю на велосипеде в сторону города. Солнце поднималось. Дома стояли на горизонте белые, утренние.
— Он наверху, по-моему… — сказал Мите вахтер. — В большой декораторской… С утра небо раскрашивать должен…
И Митя пошел наверх.
Зал над сценой был очень низким, но и большим. «Вроде как в спичечном коробке», — подумал Митя. Во Всю огромную его площадь по полу было расстелено полотнище. Леша — босой, штаны закатал до колена — переступал по полотнищу ногами, как полотер — где быстро, где медленно, будто танцевал. Время от времени выкрикивал «сюда», и помощник — он вне полотнища стоял, на дощатом полу, — размахнувшись, выхлестывал на полотнище ведерко синей жидкости. «Это краска небесная», — соображал Митя.
— Леша, привет! — сказал Митя.
— Здрасьте! — сказал Леша, но танца не прекратил. — Ты где шатаешься?
— Выйди на минуту! — попросил Митя.
— Исключается, — сказал помощник.
— Ты покури, — сказал Леша. — Десять минут.
Митя стоял. На танец глядел, — помощник опять ведро краски на полотнище швырнул.
Курили у винтовой лестницы.
— Где ты шатаешься? — опять спросил Леша.
Митя смолчал.
— Она с ума сходит, — сказал Леша. — И все шишки на меня.
— Кто? — не сразу сообразил Митя.
— Светлана. Она мне звонила. И сюда приезжала. Я обещал, что ты, как появишься, позвонишь сразу. Ты понял?
— Понял… — сказал Митя. — Ты бы мог для меня сделать одну вещь?
— Какую вещь?
— Ну, не совсем для меня. Для одного хорошего человека. Очень хорошего. Что-нибудь выдающееся. Ну, вроде того куста…
— Какого куста?
— Сирени. Помнишь, ты мне показывал…
— Помню.
— Только куст нельзя. Не дотащить. Это на поляне. За рекой. Тут не куст надо…
— А что?
— Я не знаю. Ты придумай. Чтобы петь и плакать…
— Чтобы петь и плакать? — задумался Леша.
— Ну да. А человек очень хороший. Ему надо. Понимаешь?
— Понимаю… — сказал Леша, мало что понимая. — Фейерверк можно, фигурный, с россыпью…
— Это хорошо, — обрадовался Митя. — Хотя нет, грохоту много.
— Можно и без грохоту… — сказал Леша. — Малошумный фейерверк фигурный. С россыпью.
— С россыпью, — повторил Митя. — Замечательно.
— Хорошо, — сказал Леша. — Я сделаю. Жене позвонишь?
— При чем тут жена?
— Она тоже человек. И тоже хороший, наверное…
— Наверное, — сказал Митя.
— Ты мне, я тебе. Так и договоримся.
— Здравствуй, — Света старалась говорить в трубку просто, без раздражения. — Спасибо, все в порядке. Как у тебя?
— Как у него? — спросила бабка.
— Ах, хорошо, У него хорошо, — объяснила матери Светлана.
— Слава богу.
