Анжела молчала, продолжая идти с опущенной головой. На девушке было легкое ситцевое платье в горошек, с крутыми ватными плечами-крылышками, что делало ее фигуру некрасивой, несчастной…
— Я люблю тебя, — прошептал Стаканский, и это было признание, впервые прозвучавшее вслух.
Анжела подняла красное, горько заплаканное лицо.
— Гагарин разбился, — тихо произнесла она.
— Да, я слышал, — сказал Стаканский, пытаясь выразить подобающую скорбь.
— Зайдешь ко мне? — тем же тоном предложила Анжела, и он не смог скрыть неожиданной радости.
— Ты не сердись за Анджа, — сказала Анжела, когда они, после скромного общежитского ужина пили традиционный кофе в комнате. — Он добродушный хлопец, милый. Простой такой парубок. У нас в станице он за всех заступался, якши, — девушка всхлипнула.
— Анжела, — блекло промямлил Стаканский, — ты выходишь замуж. Я поздравляю тебя.
— Ты что — мухоморов объелся? — сказала она грубым голосам. — Если Андж мой жених, это еще не значит, что я его невеста. Я оторвала его. Он больше не придет.
Стаканский почувствовал мелко дрожащую чашечку в своей руке, что обещало приход волны облегчения, почти что счастья, но в этот неподходящий момент вдруг стукнула дверь и на пороге появился Андж.
Комната сразу наполнилась им: в одном месте расшнуровывали огромный ботинок, в другом — булько ставили на стол бутылку вина, в третьем — дружески похлопывали Стаканского по плечу.
Стаканский много раз наблюдал, как человек краснеет, но ему не доводилось видеть, как бледнеет человек — это надо запомнить, подумал он, втягивая голову в плечи и еле дыша, когда смуглая кожа Анжелы стала вдруг пепельной, будто бы что-то разбилось и растеклось.
— Батюшки! — вдруг воскликнула Анжела, принимая букет пионов и подставляя щеку для поцелуя. — Какие люди!
— Очень рад, очень, — пробормотал Стаканский, тряся руку, причем Андж непреминул крепко хрустнуть его суставами.
— А я как раз поставила пирог с какашками… То есть, тьфу — с артишоками! — было заметно: Анжела находится в том же потоке ужаса, что и Стаканский. Она принялась собирать на стол, то и дело выходя на кухню.
— Я очень люблю девок в бане купать, — доверительно наклонившись, сказал Андж в один из ее выходов. Стаканский понимающе улыбнулся.
— Я люблю, — продолжал Андж, в очередной раз проводив Анжелу ласковым взглядом, — вставить ей бутылку и из горлышка пить… Хочешь, Анжелка? — обратился он к вошедшей девушке, взяв со стола Цинандали и шлепнув по донышку. Анжела покраснела и закусила губу, Стаканский, с которым Андж значительно переглянулся, неестественно захихикал.
— Ну-с, начнем, — сказал Андж, потирая руками над столом.
— Каша не готова, — жалобно промычала Анжела.
— Ну ее в манду, — сказал Андж, накладывая себе картошки. — Сала будешь? — обратился он к Анжеле. — А винегрет? Я, между прочим, очень люблю похавать, ну, ты это сейчас увидишь, — наклонился он к Стаканскому, — иной раз просто не могу остановиться. Это очень похоже на то, как я… — он хихикнул, толкнув Анжелу в бок.
— Фу тебя, Андж! — кокетливо засмеялась девушка, вновь меняя цвет лица.
— Я, — продолжал Андж, звучно хрупая свежим огурцом, — во время какого-либо процесса предпочитаю говорить именно об этом процессе, тем самым возбуждая в себе максимальный аппетит. Тема моей диссертации (а я преподаю в Симферопольском мединституте, я, знаете ли, врач…) моя тема — «Влияние акустической среды на выделения предстательной железы». Предстательная железа, расположенная, как известно, в анусе как мужчины, так и женщины, выделяет в задний проход всяческие активные гормоны, что способствует… Андреич, будь любезен, передай соус. Удивительно вкусная свинина, но с соусом данное блюдо приобретает иной, прямо-таки таинственный смысл. Так вот, все эти полезные вещества выводятся из организма — и это совершенно неправильно! — путем так называемых дурных ветров, кроме того — огурчик! — их выход в атмосферу приводит к исчезновению некоторых редких животных… Будь так добра, дорогая, не ковыряй в носу. Исходя из вышесказанного, я настоятельно рекомендую вам, молодые люди, не очень-то злоупотреблять!
Все трое благодушно рассмеялись, с энтузиазмом переходя к десерту.
— Десерт, — глубокомысленно произнес Борис Николаевич, — является наиважнейшим элементом хорошего обеда, его заключительным аккордом. Иногда приходится выносить всю сложнейшую и утомительную церемонию исключительно ради десерта… Анжела, это ты наконец испортила воздух? Ты можешь не бздеть хотя бы во время еды?
Девушка сидела вся красная, ее нож и вилка, застыли над столом, мелко дрожа.
— Это не я, — тихо сказала она, закусив губу.
— А кто? Может быть — я? Или он, — Андж кивнул, не глядя, в сторону Стаканского, и тот вспомнил, что недавно, читал где-то подобную сцену, правда там действие происходило во время допроса на Лубянке.
— Чужак, Анжелка, чужак, иди-ка сюда, — миролюбиво сказал Король и, пробив ей длинный, с оттяжкой мазик, даже двойной, средним и безымянным пальцем одновременно, легонько шлепнул огромной ладонью по попке, направляя на место.
— Был, говорят, на Лубянке такой следователь, — продолжал Андж, заметно волнуясь. — Он всегда проделывал с клиентами подобную штуку и они кололись, бессвязно выдавали имена, пароли, явки, адреса штабов… Я об этом в «Огоньке» прочитал, в ходе разоблачительной кампании… Ну-с, будем здоровы! А тебе, Анжелика, я еще сегодня вставлю, так сказать, пистон…
— Не смей называть меня Анжеликой, — сухо сказала Анжела.
— Разумеется, я больше не буду, — пробормотал Андж, театрально законфузившись.
— Это я пернул, — запоздало сознался Мэл, млея от ложного героизма, но никто, похоже, его не слышал.
— И ваще… — запнулась Анжела. На ее щеках цвел уже другого тона, алый румянец гнева. — Какого хрена ты забрался сюда? Приехал в Москву, пристаешь… У женщин, кстати, и вовсе нет никакой предстательной железы, с чего ты взял, двоечник… Между прочим, — злорадно обратилась она к Стаканскому, — он только кажется таким большим. На самом деле он маленький, — Анжела показала двумя пальцами размер в половину спички. — Его, промежду прочим, в школе все мудохали — в пятку и в сиську. Отрастил себе длинные уши, нацепил очки и думает, что он великий математик, мать твою. Послушай-ка, — она решительно забарабанила пальцами по столу, — убирайся-ка ты к черту, и тыкву свою забирай. Представляешь, — повернулась она к Стаканскому, яростно кивая, — этот болван бегал по всей Ялте с тыквой на голове и пугал людей! С одним даже случился разрыв сердца и он умер, его в бамбуке нашли… И вот теперь он приволок эту мерзость ко мне в подарок!
Только сейчас Стаканский увидел, что вместо абажура на лампу надета сухая тыква, с вырезанной в стенке довольно неприятной мимической фигурой.
— Что ты, — возмутился Андж, похоже, недоумевая от такого решительного натиска, — это даже очень интересно, очень! Посмотрите-ка! — он проворно вскочил и, путаясь в проводах, словно звукооператор на сцене, переключил свет.
Стаканский вскрикнул. Дело было не в том, что лицо тыквы оказалось ужасным — в этих пылающих чертах, как только что в лице Анджа, он увидел искаженный облик отца. Это повторялось уже несколько раз за последний месяц и походило на легкую форму безумия.
— Вон отсюда! — топнула ногой Анжела.
— Да-да! И немедленно! — повторил за ней Стаканский, также топая ногой, чтобы получилось хоть чуточку смешно.
— Но Анжела… Я, впрочем… — Андж решительно подошел к столу и, вцепившись им пальцами в носы, сильно сжал и вывернул. Оба завопили от боли.
— Это так, для прощанья, — злобно проговорил он, взял с полки флакон Анжелиных розовых духов и вышел.
— И ты-икву забери-и-и! — закричал Стаканский и кинулся было за ним, но Анжела сделала предостерегающий жест, другой рукой все еще держась за нос.
Они сели и вытерли друг другу кровь: Стаканскому казалось, что они близки как никогда. Через ватный тампон он чувствовал кожу девушки — ее радостную земную твердь, которую он сам возделывал или даже создавал, — отчего ощущение было гораздо более высоким. Стаканский вдруг понял: это именно тот момент, и другого больше не будет, он взял Анжелу за обе щеки, притянул к себе и впился в ее губы — и девушка ответила ему быстрым и нежным языком, он целовал, не отрываясь, боясь, что в другой раз ему не удастся ее так поймать, вдруг с ужасом вспомнил, что его руки по-прежнему сжимают ее голову, он плавно опустил их вниз, лаская ей уши и шею, затем сжал ее груди, и это было чудесно, потому что Анжела не отняла губ… Стаканский принялся медленно, расчетливо валить девушку на кровать, поцелуй, который был длиннее всех разумных понятий о времени, как будто вообще можно было никогда не разъединять ртов, и вкус имел невозможный — черная Изабелла, поближе к сердцевине, к косточке, стал даже утомлять его, но все-таки было страшно прервать и заглянуть ей в глаза… Вдруг он почувствовал, что совсем не следит за собой, попытался ослабить напряжение, но было уже поздно: авария с ним все-таки стряслась.
