Обед был многосерийным, полным замечательных лирических отступлений, вроде внезапно найденной банки филе из кальмара в собственном соку, или случайно разбитого блюда с маринованным чесноком, который, впрочем, никто не хотел есть… Отец был оживлен и благодушен.
— Мое глубокое убеждение, — говорил он, с небрежной светской точностью подкладывая Анжеле салат из креветок, — не иметь ровно никаких убеждений. Верить во что-либо — значит, изменять свободе. Зачем мне исповедовать какую-то философскую идею или религию, что в конечном счете одно и то же, когда у меня своя голова на плечах?
— А как же ваш Богдан? — спросила Анжела, узким серебряным ножом разрезая ломтик свинины, — ведь он всегда молится, во сне и наяву, ставит свечи…
— Это не моя философская концепция, а концепция данного романа. Думаете, Дарвин верил в свою теорию? Он просто плыл по течению, создавая замкнутую, совершенную в самой себе систему. Я не делаюсь догматиком и для каждой новой книги предлагаю новую идею. Чтобы написать «Марию», я действительно изучал православие и даже посещал церковь. Богдан — это двоемирие, всего лишь частный случай множественности миров, слоев, так сказать, Вселенной, или нашего сознания — как хотите. Анжела, положи мне пожалуйста вот этот маленький куриный окорочок.
— А как же, — спросила Анжела, переглядываясь с Стаканским и покручивая пальцем у лба, — тот же Толстой, Достоевский?
— Полноте! Никакого Достоевского не было. Это все Тургенев написал, история, знаете ли, искажена… Пожалуйста, теперь крылышко, я ужасно голоден. Что-то невообразимое случилось со мной, ем и ем, как беременный, расту, наверное… Писатель, дорогие мои, это всего лишь аппарат для производства текстов, этим он и отличается от людей других профессий. С чего вы взяли, что он должен быть особенным, высоконравственным, знать то, чего не знают другие? Он, как правило, еще больший подлец, чем все остальные, он туп, невежествен, он гордится не своим умением писать, а, скорее, своим неумением делать что-либо другое. Приятно эдак сознавать себя гением и умереть в полном неведении, что ты дерьмо. Что ты в поте лица сочинял книги — для других, настоящих, которые действительно жили, радовались жизни, наслаждались ее вкусом, запахом, оргазмом, плюс твоими книгами, да и оставили тебя в дураках… Когда же я насытюсь? Почему я ем и ем, и никак не могу остановиться? Андрюша, будь добр, положи мне этого изумительного винегрета из раков. Еще чуть-чуть. Неплохо бы чего-нибудь на десерт, скажем, какой-нибудь рыбы… Самое страшное — и тебе, Анжела, как будущему поэту необходимо это знать — все, что ты не напишешь, рано или поздно произойдет в твоей жизни. Правда, не ясно, творим ли мы сами эти события, или читаем в каком-то информационном поле. Поэтому, будь осторожна. Не фантазируй насчет реально существующих людей. Меньше пиши о смерти… Спасибо. Все было очень. Вероятно, я сюда еще вернусь и доем.
Они перешли в беседку, где удобно устроились в лонгшезах, с высокими бокалами вина. Солнце, наконец, село, в воздухе разлилась спокойная розовая мгла, с реки поднимался туман, неся с собой крупных кальмаров… Что-то не так. Я, вероятно, хотел сказать — комаров.
Стаканский залпом допил свое вино и спустился в сад, где сразу принялся корчевать давно раздражавший его пень. Он снял рубашку и красиво играя блестящими от пота мускулами, стал хлопотать вокруг пня, крепко, как зуб, сидевшего в земле. Анжела и отец, беседуя, смотрели на него, а он слушал, не вмешиваясь, их разговор.
— Вообще-то, я являюсь членом одной международной организации, заговора, который длится вот уже несколько тысячелетий. Я не совсем ясно представляю его цели, вполне возможно даже, что цели со временем была потеряны. Исполнители рождались и умирали, уже невнятно передавая другим поколениям свои инструкции… Писатель, дорогие мои, кроме вышеперечисленных образов, создает образ своего читателя, и это его главная тайная задача. Читатели, в свою очередь, подстраиваются под этот образ, сотнями миллионов голов соответствуют ему. Так мы и творим ваш, мягко говоря, удивительный мир. Вы спросите, как мы передаем информацию друг другу? Господи, да через те ж книги.
— Вы — это инопланетяне?
— Безусловно. Это дается на уровне чувства. Ты просто чувствуешь, что эта планета для тебя — заезжая. Возьми-ка этот кусочек. Да-да, это оно — настоящее афганское сало. Поэтому писателей и надо убивать.
Анжела взяла кусочек сала, бросила себе в рот, щелкнула от удовольствия языком и через кусты швырнула такой же кусочек Стаканскому. Он поймал его зубами на лету.
— Вселенная бесконечна, — продолжал Борис Николаевич, — как в ту, так и в другую сторону, как в Космос, так и внутрь вещества, то есть, сколько бы мы ни делили молекулы и атомы, мы никогда не дойдем до предела деления, равно как никогда не долетим до предела пространства.
Анжела опять незаметно переглянулась с Стаканским и щелкнула пальцем по горлу.
— Мы делаем вывод, — сказала она, — что молекула столь же сложна и бесконечна, как и вся наша планета, да и Вселенная в целом?
— Именно! Между атомом, молекулой, клеткой и планетой можно смело поставить знак тождества.
— Но это же абсурд! — Анжела выпила свой бокал и поставила на столик, рядом с наполовину полной бутылкой. — Вы хотите сказать, что капля, оставшаяся в бокале, тождественна тому, что пока еще есть в бутылке?
— Разумеется! И там и тут содержится абсолютно равное количество вещества — его бесконечность.
— Но это не так. В бутылке вина гораздо больше. Следовательно, тут напрашивается только один вывод, а именно: Вселенная не бесконечна.
— Что ты! — замахал обеими руками Борис Николаевич, как будто бы Анжела произнесла несусветную ересь. — Бесконечность — это постулат, на котором строится вся моя теория, моя замечательная теория строения Вселенной, которую я и собираюсь изложить в этой книге, налей-ка еще!
Исходя из равенства любых сравниваемых объемов вещества, можно утверждать, что клетка живой материи тождественна совокупности клеток всего организма, следовательно, одна клетка нашего мозга может представлять отдельный, независимо мыслящий мозг. Все мы являемся лишь клетками этого замечательного мозга, а Вселенная — это наша галлюцинация, данная лишь для того, чтобы каждый из нас участвовал в его мыслительном процессе.
Примечательно в этих рассуждениях то, что они все же не отрицают существование других людей, или, скажем, мыслящих сущностей…
У меня есть довольно простое и убедительное доказательство. Можешь ли ты представить себе войну, убийство миллионов людей, весь этот абсурд?
— Откровенно говоря, с трудом.
— А я — так никак. Я вообще не могу представить себе всего этого. Я делаю единственно возможный вывод — ничего этого не было. Все это — сложная разветвленная галлюцинация мозга, который не превышает размером футбольного мяча. Да оглянись ты вокруг! Погляди, как мы сидим. Возможно ли, что мы сидим и пьем вино, а этот молодой человек прямо перед нами спокойно корчует пень?
— Пень… — задумчиво проговорила Анжела, отхлебнув.
— Пень, пень, — покачал головой Борис Николаевич, и Стаканский, спортивно помахав им рукой, также вскрикнул:
— Пень!
— Интересно представить этого, — сказала Анжела, — который мозг нашей планеты, у кого в черепе сидит эта цивилизация… Он ходит больной, кричит, друзья хватают его за фалды… А может быть, это один из нас — вы или я?
— Или, может быть, он… — произнес Борис Николаевич, пристально посмотрев на сына.
Стаканский напряг все свои силы, его мускулы упруго вздулись, вздулись и вены под кожей от последнего нечеловеческого усилия. Стаканский разом распрямился, и огромный пень, бывший некогда дубом, видавшим еще, пожалуй, Куликовскую битву, с треском и стоном вышел из земли. Стаканский высоко поднял пень над головой и, торжествуя, снес его на берег, где выбросил в темные воды Клязьмы — пень поплыл, задевая корнями дно и баламутя воду.
Стаканский почувствовал внезапный приступ голода, он вернулся к столу, наложил себе салатов, остывшей картошки, отрезал пирога. Он ел и видел себя в зеркале, как он ест, время от времени переводя дух и вытирая пот со лба, видел, как отраженный человек берет крупные куски мяса, картошки, наматывает на вилку вермишель, обмакивает в соус и отправляет в рот, проталкивает глотательными движениями и, уже пережеванная, бесформенная масса немедленно начинает растворяться в желудке под действием кислотной среды, идут химические реакции, вещества медленно движутся внутри, непрерывным потоком — и вдруг он отчетливо подумал: так не бывает, когда сидит человек один перед зеркалом и ест, ест…
— Что он там делает? — послышался с улицы сдавленный шепот.
— Он ест.
— Ест?
