— У вас рыжие волосы.
Она отвечает:
— Спасибо.
Беру котенка вместе с кусочком мяса в когтях и сажаю на плечо. Урчит рядом с моим ухом. Выхожу на улицу. Сразу не замечаю, что небо заволокло тучами. Все-таки жирная вода с белым хлебом — это смешно в животе, а потом больно. Кусочек мяса упал на тротуар. Я сначала даже не разобрался, отчего хромаю. Иду по мосту. Перила железные и острые. Поскользнешься — голова с плеч. Поднял ногу и подошвой туфли по перилам. Ласточки над водой. Она течет. Иду, а подо мной гулко. Перешел мост — сверкнула молния. Осветила все, что под мостом. Может быть, и под водой. Не знаю, но догадываюсь. Вокруг трех-, четырехэтажные кирпичные домики. Так потемнело, что в окнах зажигается электрический свет. Улица разрыта. Заглядываю с котенком в яму. В ней черные трубы, облитые смолой. Слышу: шь-шь-шь-шь… — вдали. Поднял голову и догадался, что это на тополе у вокзала листва зашелестела… Шь-шь-шь-шь-шь… Здание вокзала будто в тумане, и над ним хлещет в косую линейку. Сразу же сообразил и побежал назад вдоль рва с трубами. Прохожие смотрят как на идиота. Затем повернул к мосту, но все равно не успел. Как сыпануло с неба белым горохом! Те, которые смеялись надо мной, — сами побежали. Юркнул под мост, над головой свист и шорох дождя, топот — будто не люди, а лошади. Еще проехала машина с каким-то электрическим дребезгом, давила колесами градинки — тысячи их, с таким звуком, словно нож с хрустом рвет полотно. По щетине на щеке — наждачная бумага. Вспомнил про котенка. Лижет меня и дрожит. Ветром сносит на нас водяную пыль. Посмотрел на часы, но стрелок не разглядеть. Чтобы выйти к краю — пришлось потолкаться. Чем ближе к дождю, тем столпившиеся под мостом чаще дышат. Гляжу снова на часы — как раз солнце из-за тучи! Рядом мужчина в очках, снял их и протирает галстуком. Затем смахнул слезы.
Я выбираюсь из-под моста, опять иду вдоль рва с черными трубами. Они сделались еще чернее — лежат в белом. Над крышами радуга. Озон пахнет бензином и снегом. Вижу через яму две доски. На противоположной стороне собака. Иду по доскам. Они подо мной качаются. Сначала одна, потом другая. Собака гавкнула. Нет, не на меня. Оглядываюсь — мужик тянет корову за веревку на рогах. Копыта скользят над ямой. Понятно, что собака гавкает не на котика, а на корову, — испугалась и убежала. Навстречу пьяница. После дождя мокрые штаны с него упали, а он не может их поднять, потому что ведет в руках велосипед.
Поворачиваю за угол — на привокзальной площади столпотворение, играет оркестр. Вижу дальше трибуну, вчера сбитую из позавчера распиленных желтеньких досок. Появляется представительный мужчина при галстуке. Оркестр смолкает, раздаются аплодисменты; еще слышу, как у меня булькает в животе. Представительный мужчина достал бумажку, шуршит, что многократно усилено микрофоном. Аплодисменты заглохли, раздался зычный голос, его подхватило эхо. Вижу аккуратно подстриженные газоны, яркие вывески, росу после дождя, лужи на асфальте, и еще раз увидел лошадь, которую утром снимали в кино. Опять кучи на асфальте ! Протискиваюсь среди плащей. На меня оглядываются с изумлением. Я сухой, а они мокрые. Им наверняка пришлось в грозу слушать выступление докладчика. Как интересно! И я жалею о том, что пропустил. Я завидую им, а они завидуют мне.
Подхожу к вокзалу.
— Туда нельзя, — показывает милиционер и — другому милиционеру: — …с коровой по газону — корова тут ни при чем, но я как дал ему по рогам.
— Мне, — говорю, — к поезду на 14:40.
— Движение поездов остановлено, — докладывает другой.
— А к буфету можно?
— Можно, — сказал, глядя в сторону.
Посмотрел и я — пчела в соломенных волосах. Их обладательница оглянулась не на меня, а на милиционера, потом на котенка. Выхожу на перрон — много народу шляется — с цветами, пивом, целуются; мальчишки прыгают, собака с колокольчиком.
Подхожу к телефону-автомату. Набираю номер и очень долго ожидаю.
— Это ты? — наконец поднимает трубку Фрося.
— Да, я, — говорю. — А ты — как?
— Спала.
— Я тебя разбудил?
— Нет.
— Ну, извини.
— Когда ты придешь? — спрашивает, и слышу: зевает.
— У меня проблемы на работе, — говорю. — Вечером освобожусь.
— А где ты сейчас?
— На вокзале.
— Что ты делаешь?
— Начальник попросил купить курицу.
— У тебя же женщина начальник, — вспомнила Фрося.
— Это начальник начальницы, — выкрутился я.
Подходит милиционер и хлопает меня по плечу:
— Нельзя звонить по телефону.
— Почему? — спрашиваю с недоумением.
— Что? — спрашивает Фрося.
— Потому, — говорит милиционер и нажал на рычажок.
Не знаю, что делать. Всегда так, когда спешишь, а потом неизвестно чем заняться. Собираю камешки. Под ногами их много. Подхожу к рельсам. Выбираю гайку на рельсе и бросаю в нее камешки. Ни разу не попал. Опять собираю. Опять ни разу не попал. Люди на меня оглядываются. Камешки отскакивают от рельса в разные стороны. Оглядываюсь по сторонам. Речь закончилась. Под аплодисменты снова захотел есть. Подхожу к бу-фету.
— Булочку.
Продавщица подает бутылку водки.
— Я просил, — говорю, — булочку.
— Ах, — засмеялась, — а я услышала: водочки. Такие, как ты, подходят и только водочки просят, еще ты так одет…
— Как я одет? — интересуюсь.
— Нормально, — говорит, — как все.
Жую и собираю камешки. В левой руке булочка, а правой собираю. Наконец один раз попал. Подходит в который раз милиционер.
— Что вы делаете?
— Бросаю камешки, — бубню с набитым ртом. — А что — нельзя?
— Нельзя.
— Почему?
Не ответил. Жую булочку и смотрю на часы. Опять заиграл оркестр. Толпа расступается: проходят представительные дяди. Я забываю жевать. Они смотрят прямо перед собой, но ничего не видят. Как раз на самого важного — сверху! Охранник подскочил и улыбается с почтением. Начальник достал из кармана носовой платок и пытается глянуть через плечо, но шея у него короткая и толстая. Другие из его сопровождения остановились и задрали головы. С высоченного тополя над ними взлетели вороны, целая стая, и по площади промелькнула, как сетка, тень. Начальник сделал указание; пошли дальше. Им открывают дверки автомобилей. Шикарных черных автомобилей с зеркалами вместо стекол. С зеркалами для меня, для нас. Один за другим автомобили разъезжаются.
Спешу наконец на вокзал. И на вокзале — буфет. Увидел курицу и вспомнил про Ивана Антоновича. По громкоговорителю объявляют, что 195-й поезд отправится через пять минут с третьего пути от второй платформы. Бегу в подземный переход. Через две ступеньки вниз, а потом — вверх. По перрону на второй платформе идет офицер. За ним бибикает машина. Отхожу в сторону. На колесах железная будка с окошечком. На окошке решетка. За ней лицо с раскосыми глазами. Смотрит на меня. И я смотрю на него. Машина проезжает мимо. За ней два солдата с автоматами. Останавливаюсь у шестого вагона. Девчонки увидели меня первые. С короткой стрижкой — отодрала когти котенка от моей рубашки, а с шляпой — протягивает двадцать пять рублей.
Возвращаюсь на вокзал и покупаю курицу; подходит молодая обаятельная женщина.
— Извините, у меня не очень хорошее зрение, — сокрушается. — Во сколько прибывает утренний поезд из Жухович; вторая строчка сверху в расписании — не вижу отчетливо: не то в 6:45, не то в 8:45?
— У тебя глаза цвета асфальта, — вырвалось.
— Ладно, — говорит.
— Ты обиделась? — Я испугался.
Но она не обиделась, а наоборот — оценила, сочла за комплимент, хотя на лице это не отразилось — я заметил только, как края ее губ приятно изогнулись:
— Ладно!
— Кого встречаешь?
— Ребенка.
— Один едет? — и, не дожидаясь ответа, я нашел вторую строчку сверху в расписании: — Тебе придется встать завтра очень рано, — говорю. — Поезд прибывает в 6:45.
— Спасибо, — поблагодарила. — Да, один едет, — добавила, — бабушка, то есть моя мама, посадит сегодня вечером Павлика на поезд, а я его здесь встречу утром.
— Да, это очень важно, — говорю, — если встречаешь одного ребенка — не опоздать.
* * *
Над головой: фрр-рр-р-р… — стремительно, потом дверь стукнула, забыл придержать. Испугался и не сразу сообразил, что это птичка выпорхнула из подъезда, и я глубоко вздохнул, когда нажал на кнопку звонка.
— Проходи, — сказала Фрося, открывая, — а я немножко полежу, досплю; оттого что резко вскочила — голова кружится.
И она легла обратно в постель, накрывшись одеялом, и веки ее сомкнулись. Я присел рядом. На столе лежала газета, я развернул ее, но читать не смог. Вскоре Фрося открыла глаза; если бы она не открыла, я бы тихонечко поднялся и ушел, и все сложилось, может быть, иначе, но вижу: она просыпается, и я решил ее не подгонять. Рядом с газетой лежала ручка, я взял ее и начал обводить заголовки статей, просто черкать что-то, рисовать на фотографиях женщинам усы. Тут зазвонил телефон. Фрося нехотя поднялась и прошла в другую комнату, подняла трубку, ничего не спрашивала, а отвечала немногословно:
