— Да, нет, да, нет, нет, да…
Потом направилась в ванную — слышу, как умывается; наконец вернулась в комнату — я бросил газету и поднялся:
— Извини, у меня нет сегодня времени.
Она как-то странно молчала, при этом на лице — никакого выражения. Я посмотрел на часы и еще присел, решил еще побыть с ней, совсем немножко, а она достала из тумбочки помаду, коробочку с тенями, осторожно — кисточкой по ресницам, затем будто вспомнила обо мне, подошла, взяла карандаш из моей руки и на полях газеты стала писать, написала: 17 июля умерла моя мама. Положила карандаш на газету и назад — к зеркалу, взяла помаду и провела ею по губам и все же вздрогнула, когда опять по межгороду затрезвонил телефон.
Продолжаю рисовать женщинам усы и слышу снова:
— Да, нет, да, нет, нет, да…
На этот раз Фрося сразу же после разговора объявила:
— Она забыла сказать, что ее мама умерла 16 июля.
— Кто — она?
— ОНА.
— Твоя родственница?
— Нет, — покачала головой. — Чужой человек.
— А почему? — удивляюсь, — родные не сообщили тебе, ведь прошло уже два с половиной месяца, и если бы не чужой человек …
— Она еще сказала, что папа хочет приехать ко мне.
— Иди позвони ему, — говорю, — сейчас же.
— Там нет телефона, — разводит руками.
— Дай телеграмму, — говорю. — Напиши письмо хотя бы.
— Может, ты напишешь?
— Хорошо, я напишу, — соглашаюсь. — Только не сейчас.
— И ты такой же, как остальные, — говорит.
— Меня ждут, — оправдываюсь.
— Кто? — с насмешкой интересуется.
— Она болела? — расспрашиваю про Фросину маму. — Как она умерла?
— Нет, она совсем не болела. Она подошла к окну, посмотрела в него, упала и умерла. Что это ты рисуешь? — показывает. — Нарисовал?..
— Где?
— На газете.
— Это? — сам себе удивляюсь. — Вот труба, а это дым из трубы.
— На полгазеты, — говорит.
— Ну и что?
— Рисуешь, как маленький ребенок, — усмехается. — Дым колечками.
Решительно поднимаюсь и объявляю, что мне надо идти.
— И я с тобой, — говорит. — Я уже готова. Почти готова. Только еще на щеках румянец положить.
— Куда со мной?
— Куда угодно, — говорит. — Мне безразлично.
— А мне не безразлично.
— Я тебя не узнаю, — протянула.
— Скоро я вернусь, — обещаю. — Подожди.
— Я тебя ждала всю жизнь, — заявляет. — И я уже не могу больше ждать.
— Меня ожидает женщина, — говорю. — Если ты хочешь знать…
— Не хочу, — говорит. И добавила: — Я не верю, что тебя может ожидать женщина.
— Почему? — удивляюсь.
Она не отвечает.
— Я прошу тебя, — говорю. — Послушай меня. В моем отношении к тебе ничего не изменилось и не может перемениться, однако ты можешь помешать моему счастью, — объясняю. — Давай не будем ругаться. Останься, — говорю. — А я потом ей расскажу о тебе. Это же длинная история. И так сразу нельзя. Послушай меня хоть на этот раз.
Надела белый плащ и на ноги белые туфельки.
— Как? — спрашивает. — Идет?
— Ладно, — говорю. — Пошли. Только скорее.
Закрыла квартиру. Выходим из подъезда. Но ее нет. Я туда, сюда — нигде нет. Не знаю, что подумать.
Фрося показывает:
— Смотри, какое небо.
А я смотрю в землю.
— Подыми голову, — говорит.
— Отстань, — прошу.
— Нет, посмотри, — настаивает.
Посмотрел.
— Ну и что? — спрашиваю.
— Ты не переживай, — продолжает. — Небритый, — погладила по щеке. — Ни одна женщина. Ни одна…
— Нет, — говорю.
— Поверь мне, — говорит. — Только я.
Иду, с каждым шагом быстрее. Она за мной побежала, стучит каблучками. Я повернулся.
— Может, все-таки ты осталась бы дома, — говорю.
— Какой ты жестокосердный, — говорит. — Теперь, когда я получила известие, со мной так обращаешься…
Иду очень быстро и уже не слышу каблучков за собой. На остановке обошел всех ожидающих и каждому — даже мужчинам — посмотрел в лицо. Не могу стоять, тогда отправился пешком. Прошел две остановки, и — когда шагал у другой — догоняет автобус, из него выходит Фрося.
— Ну что? — спрашивает.
Я пожал плечами.
— Ты думаешь, она у тебя дома, — говорит. — Чего ей там делать?
Подхожу к подъезду.
— Я подожду тебя здесь, — говорит.
Поднимаюсь по ступенькам. Навстречу сосед с третьего этажа.
— Нашей соседке с четвертого, — докладывает, — муж поставил «бланш».
— Что это такое? — спрашиваю.
— Показать?
— Не надо, — говорю. — Вроде он не пил вчера.
— Она пила, — ухмыляется.
С замиранием поднимаюсь на лестничную площадку. Впрочем, ключа у нее нет. Зачем ей стоять под дверью? Может, оставила записку? Никакой записки. Зачем я пришел сюда, не знаю. Что делать? Ну не поворачивать же сразу назад. Вынул из кармана ключ, открыл дверь и вошел в квартиру. Постель так и осталась не прибрана, на трельяже она забыла заколку для волос, потом я обнаружил на полу бланк телеграммы. Я поднял ее, на ней отпечатан узкий след туфельки.
* * *
Вернулись, когда стемнело.
— Душно, — сказала Фрося, — не хватает воздуха, — и одно за другим распахнула все окна в квартире.
— Что ты делаешь? — изумляюсь. — Сейчас налетят комары, хотя бы следует выключить электричество.
— Пускай летят, — говорит. — А то умру — в этой квартире не хватает воздуха.
Нажал на выключатель; тут же она включила:
— На том свете будет темно, а пока на этом…
— Делай что хочешь, — говорю.
Звонят в квартиру.
— Открой, — просит. — Я переодеваюсь.
Открываю.
— Я — как мог — вытер, — шамкает беззубым ртом старик. — Снял с себя рубашку и вытер. Но все равно течет. А если я крепко засну? — приподымает большие мохнатые брови. Весь сам маленький, по пояс мне, и — детские ножки в выцветших дырявых штанах «трико», еще маленькие небесной голубизны глаза, как у ребенка, а вот брови разрослись на пол-лица. — Я плохо слышу, поэтому не буду закрывать на ночь дверь; если потечет — вы сможете подняться и разбудить меня, а я не спать не могу. Я тоже, — говорит, — человек. И так, — говорит, — сколько раз приходилось вскакивать посреди ночи. Спишь, как на иголочках!
— Что такое? — спрашивает Фрося, когда я закрыл дверь.
— Сосед сверху.
— Понятно, — усмехается она, стучит окном и задергивает штору. — Действительно, — говорит, — налетели.
Я поднимаю голову: комары вьются перед глазами, как в лесу. Фрося выкатывает пылесос. Включила, ловит длинной трубой комара на потолке.
— А что, если их сюда засасывает, а оттуда они вылетают, — показываю на дыру в пылесосе — из нее по ногам горячий воздух.
— Я заткнула.
— Чем?
Посмотрела, говорит:
— Затычка выпала, найди ее и заткни.
— Твоя затычка, ты и ищи, — говорю. — Откуда я знаю, какая она?
— Тряпочка; нет, — говорит, — просто скомканная газета, поищи на полу.
Смотрю, как она на цыпочках опять тянется к потолку, забрал у нее пылесос.
— Иди приготовь ужин.
Алюминиевой трубой к бумажному абажуру — белый светящийся этот шар летит надо мной, ко мне, выше, комары вспархивают с него, и я успеваю отвести шланг, а то абажур присосало бы к жерлу и свистящим потоком воздуха разорвало бумагу, и так на шару дыры: одна, две, три, четыре, — из которых лампочка бьет по глазам. Шар раскачивается, еще долго будет раскачиваться, а я придумал занятие: считаю пойманных комаров. Сквозь рев пылесоса доносится со двора чей-то голос — как труба, а Фросю не услышал, пока она в ухо не закричала. Выключил пылесос, и опять за окнами — труба, но слов не разобрать.
— Я подогрела тебе суп, — повторяет Фрося.
— Супа на ночь не хочу.
— Ты же сам попросил, — посмотрела на меня с удивлением, и тут же еще спросила, чуть ли не по слогам: — Ты мне ска-зал: вы-клю-чить хо-ло-диль-ник.
— Нет, — говорю. — Ты опять слы-шишь го-ло-са? — спрашиваю… тоже по слогам.
— Да.
Иду на кухню; действительно, отключила холодильник — вилка с проводом на полу; потянул за провод, вилку — в розетку, — холодильник дернулся и снова загудел.
— Ладно, — говорю, — если подогрела, поем, — беру тарелку, ложку.
Ем и глотаю из окна трубу, надо мной звенят комары, взял газету, где я нарисовал раньше другую трубу и дым, машу над собой левой рукой, в тарелке рябь — как на озере, собираю ложкой и ем ее.
— Что это он кричит там? — спрашиваю. — Кто это?
— А ты не слышишь? — криво она усмехается. — И о чем другие разговаривают между собой.
