И вот я вхожу в этот мир, а он в меня. Острее и выше этой минуты слияния с прекрасным — прямого, без посредников! — я не испытывал».
* * *
Дальше не пошло, потому что гнев был излит — все сказано. Виталий плохо помнил тогдашнее состояние загнанности.
Я не буду ссориться, если Лида вернется. Я не буду… И конце концов, можно ей объяснить…
— Папка! — крикнула Пашута. Она теперь, после каникулярных успехов, да еще без матери, обращалась с ним куда вольней. — Папка, что это вы такое с дядей Юрой придумываете?
— Вроде бы фильм.
— Прямо из головы?
— Ага.
— Ну?!
— Да выйдет ли еще?!
— Па, а эта… ну… Она? Она кто?
И Виталий растерялся. Как сказать:
Хлопушка?
Божок?
Юркина (кто?)?
Артистка? (Так ведь хлопушка же!)
— Она тоже немного помогает.
— А… (разочарованно).
* * *
— Юрка, у нашей девушки нет имени.
— Назовем Алена, — готовно отозвался тот.
— Этих Ален!..
— Наша немного Премудрая… Ей как-то суждено потом потерять имя, пока не знаю как… Чириков ее так назвал. Что с него взять?
— Чириков кто? Солдат?
— Ага.
— Почему Чириков?
— Пусть, Виталий, а? Я его так величаю почему-то.
— Ладно, бог с тобой.
— Ну, спасибо. Окрестили души живые. Я боялся — откажешь.
— Значит, Алена и Чириков. Я что думаю, Юр: ведь Алёнка, верно, может долго бывать одна.
— Конечно. А что?
— Ей не так уж необходимо людское общество. Верно?
— Ну… в общем, да.
— Так вот, я уже заметил, что такие самодостаточные люди…
— Какие?
— Есть такой термин в психологии — «самодостаточность», когда человеку хватает себя, есть о чем подумать, что ли, всегда есть чем заняться… И к таким почему-то тянутся люди. Парадокс, а? Другой корчится от одиночества, и к нему — никто. А здесь — на! Бери! Парадокс и есть.
— Ну-ну! К чему ты? — остановил Юрий.
— Да вот к нашей Алене потянулись подружки, парни. Они окружают ее… Это когда уж она взрослая.
— Ясно. Когда заневестилась. Ну?
— А ей даже в тягость.
— Что ж, ни к кому ее не тянет? Никого нет по сердцу?
— Есть и такой. Учитель. Приехал. Он здешний, да отбывал в город учиться.
Юрка остренько глянул, но Виталий не заметил даже.
— И вот странное дело. Аленка качается на этих еловых качелях… это когда сливы осыпались (они потому и осыпались, что уже — учитель). Алена качается, а тот сидит с родными, дома, за самоваром, не видел еще девушки. А у него перед глазами плывет. Она вверх, и его комната внизу остается, она вниз — все восстановилось. А?
— Пойдет, — сказал Буров. — Давай настрочим эту сцену!
Виталию долго потом было неловко своего прямого хода, личного посыла. Хм — «самодостаточность»! Неловко, но и всколыхнуло в нем. Не такое невинное: то, что касалось судьбы, о чем долго потом думалось: «Если бы шло естественным ходом, без Лидиного вмешательства, решился бы?» И отвечал себе:
— Да, да. Решился. А дело было вот как.
Однажды в воскресенье собрался к ближнему ларьку за журналом (старик продавец оставлял ему интересное). Спросил Лиду, что купить. Оделся, а потом зашел за деньгами в комнату, заметил какой-то просчет в разложенной на столе лесопосадочной выкладке и стоя, в пальто, начал править.
Зазвонил телефон.
— Его нет, — сказала Лида кому-то. — Нет, просто вышел. Вернется минут через сорок.
Виталий слышал вполслуха, не отрываясь от работы.
— Это его жена, — говорила Лида. — Так, так. Но ведь он научной работой не занимался. И потом — другой город. Я и ребенок для вас, возможно, не довод. Но у него больна мать.
Надо было подойти и взять трубку, чего проще. Но Виталий медлил. Медлил потому, что не сразу понял, кто говорит и о чем. А когда сообразил…
Был на свете один, кажется, единственный человек, который сказал: «Вы, Виталий Савин, по складу ученый. И вам будет трудно все, кроме научной работы, помяните мое слово». Человек этот, молодой еще, быстрый, смуглолицый и черноглазый, одно время вел на их курсе практику: как-то так сложилось, что большего ему не нашлось. Но знал он много. Со своей невероятной шустростью доставал книги и, приглядевшись, поговорив с Виталием, стал давать и ему. «Вот вам, смотрите, — ногтем узкого пальца отчеркивал он абзац, — у мухи разрушили крохотный кусок хромосомы, в которой были гены, заведующие окраской глаз и формой крыльев… Не самые существенные признаки — верно? — скорее внешние. А без этих генов особь гибнет. Потому что, друг мой, большинство генов, если не все, действуют на многие признаки. Это — плейотропия, или многонаправленность. Но это еще не все; и каждый признак тоже определяется многими генами, Тут знаете, сколько всего?! Только копни! Черт ногу сломит! — Он весело обхватывал руками голову, смеялся, блестел глазами. — Вот, вот чем я буду, нет, чем мы с вами будем заниматься!»
Виталий тогда ходил счастливый, и только его почтительность к преподавателю мешала дружбе: не чувствовал себя с ним на равных.
Потом отменили практику, заняли ее место другим предметом. Преподаватель не появлялся. И Виталий был уверен, что тот давно и прочно забыл его. И теперь… вдруг — он?
— Я думаю — нет, — сказала Лида. — Впрочем, поговорите с ним. До свидания.
Виталий заволновался, выбежал в коридор.
— Кто звонил?
— О, ты здесь? А я… Звонил некто Искуситель с большой буквы (она назвала фамилию, ту самую!). Предлагал тебе уехать из Москвы и заняться научной работой. — И засмеялась. — Я спросила: «На какое время?» А он выспренне: «Науке посвящают жизнь».
— Чего ты смеешься?
— Фразе. Но волнуйся, он еще позвонит. Такие не оставляют в покое.
— А его телефон ты не взяла?
— Поверь мне — позвонит.
Он не позвонил. И ни в одном из научных институтов, куда Виталий обращался, о нем сведений не дали. «Вы, Виталий Савин, по складу… и вам будет трудно все, кроме…»
Но мама действительно была больна. А Пашута мала. А Лида работала именно здесь, в Москве… Волны улеглись, и жизнь заняла место, четко обведенное плоскостями стен и потолка московской квартиры, «…будет трудно все, кроме научной работы, помяните мое слово…»
Но ошибиться может любой. А если нет? Не ошибся?
Юрий Буров пропал. Несколько вечеров Виталий ждал его, потом позвонил:
— Ты жив, Матвеич.?
— Едва. Забегался с Онкой. То надо повести ее к врачу, у неё, видите ли, почки не в порядке. Теперь у нее упало давление. Вот поднимаю до нормы.
Говорилось это со смешком, и Виталий подумал, что Юрке, наверное, нравится возня: как с ребенком.
— Ну, привет ей.
— Спасибо. Но она и так, Виталик, с приветом. Ведь это чтобы взрослая баба не сходила сама к врачу?!
— Тебе же нравится! — засмеялся Виталий.
— Черта с два. Фильм горит. Знаешь чей? Панинский. Помнишь, был такой Костя Панин в Крапивине?
— Конечно. Прескверный был тип, не знаю, как теперь. Но ты, кажется, тяготел к нему.
— Не я к нему, а он ко мне. Защиты искал. А теперь вот хочет долги отдать.
— Как это?
— Да он наше начальство. И довольно ничего себе, крупное.
— О…
— А я люблю, знаешь ли, благодарных людей! Мог бы задрать нос.
— Ну-ну! Как говорится, рад за вас!
— И за вас. Почему? Да с нашим фильмом, который… в общем — на Панина большая надежда. Завтра приду.
* * *
Когда Чириков привез девочку в деревню, все очень удивились. Но промолчали. Его изба сгорела, родных не осталось. А там, на краю деревни, — избенка. Ветхая, вросла в землю. В ней старики жили и померли, и она пуста. Решили миром: дать солдату. Это как раз недалеко от той ели. И вот вошел туда солдат с девчушкой этой. А бабы-то (любопытно ведь!) в платочках своих, в широких юбках — шурх-шурх возле избы. А войти не решаются. Потом одна, глядишь, кринку молока несет. Постучала в окошко, пошла. Увидели бабы — и опрометью домой. И вот уж вторая вареной картошки тащит, важно так ступает. Третья соседка шарит по своему огороду — чего бы сорвать. Луку нарвала и морковину. А одна баба бегала-бегала — нет ничего в дому — год-то голодный, — так она куру с яйца согнала, с насиженным явилась. Явилась, а там уж сидят три бабы чинно на лавке. Сидят, глядят. И эта села. А девочка раскидала руки, спит на голой кровати, закутанная в шинель. И Чириков у окна сгорбился. Хорошие бабы у нас по деревням, хоть и любопытные. Разве без них взрастил бы Чириков девочку?! Она хоть и дикая, а своя стала. Идет по деревне, а ее окликают, подзывают, кто погладит, кто за стол посадит — накормит, а кто и вымоет в корыте да бельишко простирнет. Нет, без баб этих захирела бы маленькая девочка.
А уж дальше… Был во Франции в прошлом веке художник Домье. Если раскрыть книгу репродукций его картин и графики (а она как раз была в комнате Виталия) — сразу глянут на тебя рожи. Такие он рожи рисовал — жуткое дело!
