— Алло!
Оглушил бас:
— Талька!
Она полетела.
— Кто?
— Аленка!
— Тьфу, дурной!
— Сейчас приеду.
— Дверь будет открыта, не звони.
Юрий примчался очень скоро, схватил, перекружил Виталия.
— Вот, вот к чему все это шло: она взлетела! А я думал: почему сказка про птицу подошла, и эти следочки на песке, и как она на качелях?.. На качелях, а потом — в закат. Мне этот закат Володька Заев вот как снимет! И черные ели, и галки-птицы — цон-цони-цон! Ты слыхал, как они кричат?
— Да. Как фарфор о фарфор.
— Точно! Точно, старик! Неужели слышал?!
Юрка так кричал, так восторгался этой малостью, будто галки с их криком невесть какая редкость.
— Ты понял теперь?! Всё к этому, все к этому взмаху, вся жизнь. Представляешь — лечу!
Потом Юрий затих, махнул рукой, был у него такой жест — рукой от головы, широко. Нахлобучил шапку, схватил шубейку.
— Завтра ночью в Крапивин еду. Не нужно чего передать?
Это было совсем неожиданно.
— Что вдруг?
— Не вдруг. Я бываю там. Редко, правда. — И рассмеялся. — Дело, брат, есть.
Пошел. Но от двери опять вернулся:
— Я еще студентом сделал одну киноленту. Хорошую — «Большое плаванье».
— Ну?
— Она тоже, как говорится, «имени тебя».
— Путаешь, старик.
— Сроду я не путаю, не так стар. Помнишь — один раз мы всего и встретились, возле этих капуст. И ты говоришь: вот вроде к чему-то готовились этакому, серьезному, а вылилось все в пустяковый вояж. Ты так сказал — «вояж». Ну, зря готовились, а? Да она и имя-то свое избитое сразу потеряла, сбросила. Ну? Зря мы? Зря?
Телефонный разговор (один)
— Талька, привет! Буду звонить Косте Панину. Твое благословение?
— Благословляю, сын мой. Да не покинет тебя присутствие духа.
— Не покинет. Возьму этого типа на обаяние.
— Возьми и не урони.
— Циник! Я буду слабеющей рукой высоко держать наше знамя.
— Мчись с криком «ура», то есть «урам» — что по-татарски значит «убью» (но этого уже никто не помнит).
— Не закричать бы «караул», что прежде было призывом караула, то есть караульных, и о чем нынче тоже позабыли.
— Забил эрудицией! Иди! Дерзай!
Телефонный разговор (другой)
— Костя! Константин Анатольевич?
— Простите, кто это?
— Буров. Здравия желаю!
— А, Юрь Матвеич! Не узнал.
— Как мы, однако, повзрослели, а? Отчество и все такое.
— Это я под гипнозом большого кабинета. Забыл, что сегодня отпустил секретаршу. Ты чего, по делу или так?
— И так, и по делу. Я сценарий написал. Вместе знаешь с кем? С Виталием Савиным, — помнишь, у нас в школе учился?
— Нет. Не помню. Что за сценарий? Как говорил — сплошная гармония, да? Отделил чёрное от белого?
— Ты, брат, памятлив. Не знаю, что вышло. Хочу отдать на студию и ставить. По прежде — тебе.
— Ну, я ведь… инстанция…
— Знаю, знаю. Но помнишь, когда я вытянул твой прошпионский фильм, ты кой-чего обещал мне.
— Не отрекаюсь. Слушай, идея! Приходи давай в воскресенье ко мне. У меня будет Главный с женой, ну, и прочие. Произведи впечатление.
— Костя, я ведь не артист. И характер у меня того… и искательства эти… не мастер я.
— Ну, смотри сам. Это — шанс. А сценарий я читать не буду. Все эти твои идеи мне совершенно не понравились. Но тебя расхвалю.
Конечно, надо пойти. В крайнем случае посижу молчком — этаким поленом.
— Да, старик, приду. Расхвали меня. Я хороший.
— Конечно. Ты талантливый.
— Я еще и симпатичный.
— Ха-ха! Не сказал бы! Прости, тут меня ждут. Запиши адрес…
Поездка в Крапивенку отодвигалась.
Что, интересно, надо надевать на бренное тело, отправляясь в столь высокое общество? Костюм, разумеется, и галстук. Это в природе называется мимикрия — приспосабливаемость к условиям. Ну и надень. У тебя есть. Все разумно.
Чего ж ты напялил ярко-желтую замшевую куртку, цветной платок под воротник?
А очень просто. Предстоит не смешаться с массой, а произвести впечатление, то есть выделиться. Тут уж другая разумность нужна.
Квартира была просторная, но со всякой дешевкой вроде оленьих рогов над зеркалом и торшеров наподобие уличных фонарей.
У Панина была и жена (что очень удивило). Жена немолодая (постарше их вроде бы!), милая, домовитая. Привечала не шумно, но радушно, никого особо не выделяла. Кто есть кто, Юрка понял не по ее, а по Костиному приему. И еще понял, что сам он, Юрка, предварен рассказом и непременно должен показать себя. Этого ждали все. Только некоторое удивление по поводу своей курточки прочитал в панинских глазах.
— Это один из лучших наших молодых режиссеров, Юрий Матвеич Буров.
— Такой-то (фамилия).
— Такой-то.
— Такой-то.
— Василий Никитич.
Хоп! Вот он! Не по имени узнал — по повадке. Что-то было тут спокойное, лишенное напряженности (все-то немного навытяжку). А так — обычное лицо: длинное, с умными серыми глазами, со свободной улыбкой, открывающей прокуренные зубы. Не чванливое, не злое. Велик, но доступен. Ну, слава всевышнему, понравился. То есть он Юрке понравился, а это полдела, потому что все же не умел Юрий, как ни хитрил, разговориться накоротке с тем, кто ему несимпатичен.
— Ну что, Полина, можно к столу?
— Да, да, пожалуйста.
Бледная, чуть оплывшая, полная женщина всех рассаживала. Юрия Матвеича поместила через человека от Главного.
Стол был обильный и красивый (ай да Полина!). Говорили о салате из грибов (что, мол, просто, а хорошо), о предстоящем гусе (жирный его дух разносился по квартире), кто-то запустил анекдотец из серии «Ну, заяц, погоди!»…
— Ваши сборища веселее? — перегнувшись через спину соседа, спросил Главный.
— Когда как, — ответил Юрий. — А вообще-то я не любитель ходить в гости.
— Почему?
— Утомительно. Ведь вся работа на людях, так что уже в жизни ищешь тишины.
— Хм, не думал. И так все?
— Это я про себя. Все по-разному.
Главный вернулся к еде и питью.
Но зацепило. Так и сорваться недолго.
Особенно Юрий заволновался, когда после ряда унылых тостов, все еще не развязавших веселья, Панин предательски поглядел на него. Ой, сейчас заставит! Стал в трепете вспоминать, что там повеселее, а голова пуста. Надо, надо было дома подготовиться!
— А теперь, — провозгласил Панин, — теперь слово творческому среди нас началу. — И пояснил Главному, чтоб не было разночтений: — Ведь мы-то лишь надстройка, а фундамент — они. (Он, кажется, ставил эксперимент, этот Панин. Он не просто протежировал. Эксперимент на выживание. Выживешь? Выдюжишь?)
Теперь все глядели на Юрия. А он вдруг вспомнил, придумал!
— Мой тост будет длинноват, но зато каждая строчка с большой буквы.
— Стихи! — обрадовался кто-то догадке.
— Да. Поэт сказал приблизительно так:
Могуч был народ
На Руси нашей старой,
Хоть пища была
И груба, и проста.
Не знали катара
Батыры татары.
Не ведал колита
Иван Калита!
Он не все помнил, но не сбивался, вставлял слова на место забытых. Голова его после выпитого приобрела ту ясность, к которой он так привык за время своих кутежей.
И только теряя
Отважную душу.
Мечом рассеченный
От шеи до ног.
Могучий боярин
Мог выдать наружу
Желудочный сок.
Слушали отменно, кивали головами. Когда кончил, рассмеялись, кто-то повторил:
Негоже нам сиднем
Сидеть на диете,
Потомкам варягов,
Татар и славян!
— Вот уж поистине!
Чокнулись, развеселились.
— Так все же, Юрь Матвеич, как вы развлекаетесь? — опять перегнулся Главный. — Как резвитесь, когда одни?
Очень даже несложно было рассказать, что среди нас, мол, бывает много артистов, которые и изобразить кого-нибудь могут — из начальства, например, и смеются-то они повеселей, чем чиновники, и мистификации всякие!
Но тогда надо бы что-нибудь изобразить или в крайности попросить гитару и спеть, но так уж явно развлекать их он не хотел. Нет, нет, только на равных.
— Если помните, — сказал он, — у Достоевского в «Идиоте» есть такая странная игра, когда каждый рассказывает о своем самом дурном поступке. Игра называется «Пети же».
— Как? — переспросил Главный. Они перестали уже гнуться за спиной соседа — тот наконец догадался уступить место Юрию.
Юрий повторил название. Теперь их слушали все, поскольку все же Главный. Даже и неловко шуметь, мешать ему.
— А как пишется, не помните? — опять поинтересовался Главный и пошарил по карманам ручку.
