— А как пишется, не помните? — опять поинтересовался Главный и пошарил по карманам ручку.
Когда сошлись отличная шариковая ручка и услужливо поданная Паниным бумага, Юрий Матвеич изобразил: «Пети жё».
— По-русски?
— Да.
— Удивительно! По-французски «жё» — игра, «пти» — маленькая. Так ведь?
Юрка вдруг рассмеялся.
— А знаете, как было с одной музыковедческой книгой? Автор написал о темпе и характере какого-то произведения всем привычное «Vivace». — Юрий написал слово на той же бумаге. — Начальство посмотрело и сказало редактору: «Зачем этот латинский шрифт? Напишите по-русски, чтобы каждый мог понять».
Редактор запросто написал вот так: «Виваче». Следующий начальник поглядел и сказал: «Зачем этот латинский шрифт? Напишите по-русски, чтобы всем было понятно». И поскольку редактор был в замешательстве, поправил сам: «Бубаре».
Воцарилось молчание. Потому что показалось крамолой. Главный разглядывал буквы, и вдруг дошло. Рассмеялся. Искренне и весело: «Бубаре! Ха-ха-ха! Бубаре!..» Тогда подхватили и остальные. Загомонили.
— Знаете, Юрь Матвеич, — вдруг оборвал Главный, — у меня к вам претензия.
Снова замолчали.
Но Юрий вошел уже в знакомое — не то слишком серьезное, не то слишком бесшабашное — состояние, когда не заставишь себя ни вот столечко соврать или схитрить (а уж выходило из этого известно что!). Он и думать забыл, что надо поправиться. Или испугаться. Только по тому, как замер Панин, догадался: опасность. Но сам ее не ощутил.
— Что ж такое? — спросил независимо.
— Не бываете вы у нас. На обсуждениях не бываете, на совещаниях. На пленуме не выступили.
— В белый зал зван не был.
— Как же так? Нам нужны такие люди.
Остальные заговорили о тех же обсуждениях, что, мол, скучно проходят… захваливают… необъективно… И что как же так — не пригласили Бурова? (Ну прямо на Бурове свет клином сошелся, нет без него кино!).
Юрий почувствовал себя польщенным (здесь, в этой обстановке, особенно!).
— Да ведь я на самом-то деле тихий, — признался он на полнейшем обаянии и поглядел на часы. — Ох, уже половина двенадцатого! А у меня завтра… — А что — так и не придумал. — Простите, я побежал.
Но поскольку было ясно, что без него сборище погрузится в скуку, Главный поднялся тоже. Ну, и, разумеется, остальные.
Раскланялись, весьма довольные вечером, вышли даже несколько шумно.
— Ну, а каковы творческие планы? — спросил Главный в лифте.
— Мои планы умещаются в небольшой папке, — ответил Юрий доверительно. — И я хотел бы показать ее вам.
— Через голову? — эдак лукаво усмехнулся Главный.
— Говорили же мы сегодня через спину.
— Да, вы правы. И отлично поняли друг друга.
Как всегда при удаче, все бывает вовремя, так и тут точно на этих словах лифт остановился на первом этаже.
Телефонный разговор (короткий)
— Алле, Юра! Юрь Матвеич! Поправился! Ты ему показался, хитрый бес!
— Что из этого следует?
— Спрашивал про сценарий.
— А ты, Константин, не читал, ай-яй!
— И не буду. Неси сам.
— Несу.
Телефонный разговор (короткий) — другой
— Талька! Несу «самому». Костя Панин благословил.
— Ну и валяй. Чего ж ты волнуешься?
— Оконфузиться боюсь. Может, передать через секретаря? С запиской, а?
— Передай. Личные контакты не всегда…
— И то! Привет.
Телефонный разговор через неделю (тоже недлинный)
— Василий Никитич у себя?
— А кто спрашивает?
— Буров.
— Минуточку, узнаю.
— Здравствуйте, Юрий Матвеич.
— Василий Никитич! Может, я невпопад?
— Я прочитал.
— Разрешите зайти к вам?
— Только не завтра… на той неделе, если не возражаете. А сценарий все же пустите по инстанциям. А то, знаете, неловко.
— Хорошо. Спасибо.
(Отбой)
Будто так легко ждать. Будто это вообще возможно — ждать… «по инстанциям». Не понравился сценарий. Теперь — всё.
— Онка, ему не понравилось!
— Так сказал?
— Нет.
— «Нет» — это не есть «да».
— Чертов философ! Ты почему лежишь? Опять зубы?
— Не знаю… не имею много сил… Сейчас встану.
Теперь его раздражало все: расслабленность Оны; наскоро и плохо приготовленный завтрак; необходимость переться на какое-то там малое собрание. А главное — «пустить по инстанциям». Ну, хорошо. Сегодня же и пущу.
И пустил. Отдал самой симпатичной и самой притом влиятельной редакторше — Римме Брайниной.
— Твои? — спросила она, поднимая подсиненные веки.
— Да, Риммочка, мой и только в твои руки.
— Я постараюсь быстро, — уже деловитой скороговоркой ответила она.
И действительно постаралась. И через несколько дней позвонила (умница! милая!), что редсовет принял, полагаясь, правда, на его предыдущие режиссерские удачи. И не сказала (а напрасно!), что та самая редакторша, которую так зло когда-то осадил Юрий на первом фильме, — Вика Волгина, — теперь уже, завоевав кое-какие общественные позиции, еще более авторитетно корила сценарий, назвав его «романтической риторикой» в лучшем случае, а в худшем «уходом в экзистенциализм и мистику». Ее, правда, не поддержали, а Римма даже настойчиво и резко просила доказать, поскольку это уже обвинение (что было ударом недозволенным, потому что всем известно: доказывать трудно и необязательно). После этого вообще все шло ничего себе, если бы не споткнулось о некоего Тищенку Григория Михайловича, человека в этом деле важного, которого ни обойти, ни объехать. Сценарий всегда шел к нему, а читать сценарий ему была мука мученическая. А уж каких фильмов он не насмотрелся за время работы — и наших, из фильмофонда, и иностранных! Так что ничем его не удивишь.
И вот тут Римма подала Бурову сигнал:
— Тищенко буксует!
— А читал? — спросил Юрий.
— Невозможно выяснить. Общие фразы и мычание.
Нет, Юрь Матвеич не пошел к нему. У Юрь Матвеича был свой козырь: ведь уже «та неделя», о которой говорил Главный, шла к концу. А вдруг да договоримся? Вдруг разъясню я ему на пальцах, что это выйдет?! Что такое тоже закономерно для нашего кино. Рядом с другим, разумеется.
Позвонил. Был зван. Пришел.
В приемной сидела секретарша, молоденькая и дерзкая. Вот Виталий, к примеру, не пробился бы через такую, потому что девочка стояла насмерть и была с хаминкой. «Вас я не пущу» — и все. А Виталия такое — прямо наповал.
Юрий же сразу разглядел: да она, эта красотка с опахалами вместо ресниц и лепестками роз вместо ногтей (нет, правда, красивая девочка, синеглазая, смуглая, чуть больше, чем следует, накрашенная), да ведь она же на самом деле — доярка. Отмыть, причесать гладко, надеть белый халат или передник… Ну, и как же ей не хамить… все коровы да коровы, и погулять некогда!
— Почему ж ты не пустишь? — безо всякого раздражения ухмыльнулся Юрий. — Я ведь сговорился.
— Я же сказала — Василь Никитич занят. Велел никого не пускать.
— И меня?
— Он персонально не называл.
— А ты доложи персонально.
— Так не делают.
— Почему?
— Чтоб не ставить в неловкое положение — неужели не ясно?
— Ясно, ясно. Ну, тогда беру на себя. И он в обход девочки шагнул к начальнику, еще улыбаясь ее непритворному возмущению.
— А, Юрь Матвеич! Прошу, прошу!
У Юры такая масочка: вроде смущен и вместе с тем идет ва-банк, и опять же «не судите строго, такой уж медведь». Он и становился таким: одно плечо выше другого, подкупающе беспомощная улыбка, неловкий взмах руки (это в смысле ва-банк — эх, мол, будь что будет!). Впрочем, не только масочка. Он ведь и правда был такой. Только весь. Это был актерский обыгрыш части собственного «я». Когда-то, в ранней юности, Юрка даже вырабатывал в себе «медведя» — у этого зверя, как известно, всегда улыбчивое лицо и ничего не выражающие глаза, так что никто (даже дрессировщик) не видит, когда мишка начинает сердиться, когда готов кинуться. Неподвижная приветливость. Но мало ли чего мы хотим в юности, когда еще только строим себя: внешность, манеру поведения, стиль. Не всегда ведь выходит!
— Рад видеть вас, Юрий Матвеич. Садитесь.
Пауза. Прочитал? Нет? Не одобрил?
— Василий Никитич… я… того, волнуюсь ведь!
Главный засмеялся, вынул из стола папку со сценарием.
Было все же в этом Высоком Начальнике нечто милое, нечванное. Может, это придавало Юрию сил. С ним был легче, чем с Паниным. Много легче.
— Так что ж, Юрь Матвеич, сказать? Мне понравилось.
— Ура! — выдохнул Юрка, — Вы даже не знаете как я…
— Только вы поймите, я ведь это — как частное лицо.
— Ну, ясно. А я уже «пустил по инстанциям». — Сказал и улыбнулся.
