— На вокзал, — ответила она. — Нет, — достала из сумочки конверт. — По этому адресу.
Мужчина глянул на конверт и ухмыльнулся.
— К Иванову?
— Ты его знаешь? — испугалась Лиза. — Тогда лучше на вокзал.
Мужчина развернул машину и поехал обратно. Опять проезжали мимо девочки, а ее мать бросила горстью песка в окно машины.
— Вот это да! — удивился мужчина за рулем. — Отчего она?
— Наверно, у нее нет мужа, — догадалась Лиза.
— Рядом же дочка.
— Девочка есть, а мужа нет.
— Все равно, — сказал мужчина в белом костюме, поворачивая к вокзалу. — Зачем бросаться песком?
* * *
В поезде Лиза взобралась на полку и сразу же уснула. На следующей станции в этот вагон заскочила Рита; проходила мимо, выбирая место, — даже не успела разбудить подругу, как та, почувствовав на себе ее взгляд, очнулась ото сна.
— Я, ты и мой друг идем вдоль кирпичного забора; за ним что-то гудит, — начала Лиза рассказывать, что ей приснилось. — Там, где верхушки деревьев, стены у зданий будто обрезаны ножницами. В окнах верхних этажей — не потолки, а небо. После полудня палящее солнце. В тени от домов лежат огромные собаки со вспоротыми животами. Кровь из них не льется — ее просто не существует. Собаки судорожно дышат, высунув языки, — очень жарко, даже в тени. В заборе проломана дыра; мы пролезаем по очереди в нее. За забором в голом поле никого — и не понять, что это гудит.
— Ветер, — догадалась Рита, прислушавшись.
— Где здесь свинарник? — спрашиваю.
— Ты неправильно едешь, — говорит. — Совсем не в ту сторону. Езжай за мной.
Я развернулся. Оказывается — у него горб. Кручу педали и смотрю на его вздернутый на горбе плащ. Кручу изо всех сил, но у горбуна велосипед новый, а у меня трещит — того и гляди развалится.
Взошло солнце; косые лучи растворяются в сыром воздухе. Солнце поднимается выше — от вертящихся передо мной колес и развевающегося плаща падает тень на обочину, на заблестевшую от росы траву, и тут же растаяла в сгустившемся полумраке — горбун въехал по дороге в еловый лес — и я за ним.
— Стой! — кричу ему. — Стой! — и сам остановился, слез с велосипеда. — Я вспомнил — перед лесом надо сворачивать.
Не оглядываясь и по-прежнему крутя педали, горбун проговорил отчетливо в тишине:
— Можно и перед самой железной дорогой…
Опять взбираюсь на велосипед; только крутанул, как цепь слетела. Горбун скрылся за поворотом. Пока я провозился с цепью — поднимаю голову: ко мне идут навстречу два амбала; один — в армейском ватнике. Расстегивает пуговицы и орет мне: стой! — хотя я и так стою.
Я поехал навстречу.
— Стой! — кричит и протягивает ватник: — Купи!
— Мне не надо, — говорю. — Да и откуда деньги в лесу? Да и вообще…
— А почему ты улыбаешься? — спрашивает другой — у него глаза, налитые кровью после вчерашнего.
— Разве я улыбаюсь? — говорю и улыбаюсь.
— Не надо улыбаться, — этот говорит и — дернул меня за усы.
Больно! Я крутанул — цепь не слетела.
— Всего за двадцать пять рублей! — закричал вдогонку тот, что с ватником.
Я не оглядываюсь и жму на педали. А вот и железная дорога. За лесом опять поле. Солнце — еще выше, сияет, и поднявшийся туман над полем блестит, слепит глаза. Смотреть вперед невозможно больно, но увидел горбуна. Он стоит, ожидает. Увидел меня — и опять поехал. Я стараюсь его догнать, кручу изо всех сил, но дорога буграми, рытвинами, — колеса прыгают, руль скрутился — вертится как ему вздумается. С горы я еще съехал, а дальше, по песку, надо велосипед тянуть. Горбун оглянулся и подождал. Пока я тащил велосипед — туман поднялся и солнце пропало.
— Ты даже вспотел, — заметил горбун.
— Ничего не поделаешь, — вздохнул я. — Допотопная рухлядь.
— Все же лучше, чем идти, — сказал он и добавил: — Штанины вытри.
Я глянул на ноги и обнаружил, что у щиколоток штаны ржавые.
— Нечего вам из-за меня мокнуть, — говорю, когда пырскнул дождь. — Расскажите, где поле за свинарником…
Горбун начал объяснять, а я пытался закрепить руль.
— …За той горкой, — закончил горбун. Он немного отъехал и остановился — закричал визгливым, петушиным голоском: — Скоро их должны кормить. Услышишь!
Я побрел вслед уехавшему горбуну. За горкой показалась деревня. Я протащил велосипед по пустынной улице, а за деревней посреди поля скучают женщины и девица. Подойдя к ним, я оглянулся. За мной наблюдает из деревни старуха. От старухи я перевел взгляд на девицу и улыбнулся. Она отвела от меня глаза. Выражение их растерянное и ускользающее. Ангельское лицо, но я знаю, что у таких в мыслях.
Поправляет прядь золотых волос. А одета в грязную, с дырками на локтях, куртку. Впрочем, как одеваться, если заставляют копать картошку! У ее матери седые волосы, выбиваются из-под шляпы. В поле — и шляпа! Облезлая, поля опущены.
Опять дождик. Ветер усиливается, пронизывает, хотя на мне много одежды. Я бросил велосипед на землю и стал раздеваться.
— Что за звуки? — спрашиваю.
— Вспотел? Не стой голый — заболеешь, — сказала тетя Лида — та, что в шляпе.
— Не заболеет, — говорит тетя Фрося, которая сидит на ведре, перевернутом вверх дном. Щеки у нее румяные. И красный платок.
Майка — хоть выжимай, завязал ее узлом на руль. Свитер, а затем пиджак опять натянул на себя.
— Что это за звуки? — еще раз спрашиваю и тут соображаю, что в длинном сарае за полем кормят свиней.
Они визжат, будто их сразу всех режут. За лесом гудит поезд. Гляжу вдаль. И все посмотрели. На горизонте показались вагончики. И от этого присутствия какой-то другой — наверняка счастливой, кажущейся отсюда счастливой жизни, — здесь, в поле, становится невообразимо грустно. А ведь совсем недавно я сам ехал в таком поезде и не задумывался ни о чем.
Будто с неба свалился дядя Женя. И солнце показалось. Свиньи еще кричат — никак их не накормят.
— Уфф! — говорит дядя Женя. — Устал.
Сел на камень.
— Где тебя носит? — спрашивает тетя Лида.
— Приехал? — спрашивает у меня дядя Женя.
— Да, — отвечаю. — У тебя на шапке паутина.
Сидя на камне, дядя Женя снял шапку, смахнул паутину, бросил шапку на колено, из кармана пиджака достал бутылку, вытащил пробку, положил аккуратно ее на шапку, отпил несколько глотков, заткнул обратно пробку, надел шапку на голову и поднялся.
— А погода хорошая, — говорит, — устанавливается. Эх, — махнул рукой, — подшипник полетел.
— Хоть покажи, — говорит ему тетя Лида, — где твой участок?
— Семь грядок отсчитать.
— Откуда?
— А как ты думаешь, — вдруг обращается дядя Женя ко мне, — есть ли тот свет или нет?
На глазах у меня дядя пьянеет.
— Ладно, — говорю, — раз подшипник полетел — поеду домой.
— Поедешь? — удивилась тетя Фрося.
— Нет, поведу велосипед.
А девица в рваной куртке поправляет прядь золотых волос и смеется:
— Куда ты идешь?
— А что?
— Вот по этой дороге прямее выйдет, — показывает дядя Женя.
Наконец свиньи перестали пищать — дождались своего часа. Я решил с горочки съехать с болтающимся рулем. Только оттолкнулся — навстречу допотопные «Жигули». Шофер машет рукой. Так и не съехал я. Он спрашивает:
— Копалка не приезжала?
— Подшипник полетел, — говорю.
— Чего такой руль?
— Ну, такой, — говорю.
— Убьешься!
И я тут вспомнил, что когда-то, ребенком, видел эти поля горочками, поезд вдали, только лес вырос за годы; неожиданно стало радостно — и еще отчего-то очень радостно, но пока не соображу. Вся хмарь улетучилась с неба. Оно глубокое, и солнце со дна его. Навстречу едет гусеничный трактор по пашне. За трактором лист жести. На жести лежат камни и стоит человек. Все серое, ослепительно-серое; у мужчины лицо бронзовое.
— Какую? — спросила из киоска продавщица.
— Любую, — я ответил. — Все равно их не читаю.
Она посмотрела на меня удивленно. Я пересек площадь. Не успел сесть за свободный столик в кафе и развернуть газету — появилась Катя. Я улыбнулся — не ей, а себе.
— Кроссворд на всю полосу, а твоя рубаха в кружочках, — сказала она.
Я складываю газету.
— Ну и что?
— Кроссворд в квадратах, — поясняет, — а на твоей рубахе рисунок в кружочках.
— Спасибо за наблюдение.
— Я думаю, лучше будет на воздухе, — продолжает Катя.
— Тебе не будет холодно в короткой юбке? — спрашиваю. — Вчера была в куртке и в шляпе, а вчера было теплее.
— После обеда будет жарко.
Мы поднимаемся и выходим из кафе — туда, где стоят столики под зонтами. Пестрые полотнища трещат и хлопают на ветру. Садимся в плетеные кресла. Тут же я поднимаюсь.
