— После обеда будет жарко.
Мы поднимаемся и выходим из кафе — туда, где стоят столики под зонтами. Пестрые полотнища трещат и хлопают на ветру. Садимся в плетеные кресла. Тут же я поднимаюсь.
— Что взять?
— Я хочу только пить.
— Вино будешь?
— Лучше чаю.
— Может, сок?
— Можно.
— Какой любишь?
— Никакой, — и тут же другим голосом: — Возьми-ка пива.
Я положил газету на столик. Тут же ее подхватило, и она, перелистываемая ветром, прошелестела над площадью. Я направился под крышу.
— Какое у вас пиво?
— «Экстра» и «Жигулевское».
— Два бокала, — прошу.
— Какого?
— А какое лучше? — спрашиваю. — Вы не слышите барабан?
— Нет.
— Прислушайтесь, пожалуйста.
Она прислушалась и, не понимая, в чем дело, улыбнулась мне.
— Где? В какой стороне?
— Там, — я показал.
— Невозможно прислушаться. Здесь шумят.
— Извините, значит, это внутри меня.
Пришлось открыть дверь ногой, и с двумя бокалами в руках я вышел из кафе. Сразу же ветер сдул пену с пива, и она белыми хлопьями упала под колеса проезжающей машины. За столиком рядом с Катей молодой человек чиркает спичками, пытаясь закурить.
— Это мой однокурсник, — представила его Катя, — случайно мимо проходил.
Я поставил бокалы на столик.
— Наверно, я помешал, — сказал молодой человек.
— Нет, нисколько, — ответил я. — Пойду еще бокал возьму.
— Не надо, — говорит однокурсник Кати. — Я не употребляю спиртного.
В этот момент подходит пьяный мужчина при галстуке.
— Извините, у вас не найдется ручки?
Я пошарил по карманам и протянул пьяному. Он сел за соседним столиком, вынул блокнот и что-то стал лихорадочно писать.
— Мне кажется, — проговорила Катя, потягивая из бокала пиво, — не стоит, Алик, придавать этому значение.
Ее однокурсник засмеялся и ответил, не вынимая изо рта сигареты:
— Возможно.
— Кто тебе не дает поступать так, как хочется? — спросила Катя.
— Не кто, а что, — поправил ее Алик и пояснил: — Обстоятельства.
— Какие?
— Их много.
Алику наконец удалось прикурить, и дым понесло на меня, но он так быстро растворялся в потоках воздуха, что я не успевал вдохнуть его — лишь тени мелькали на салфетках на столике.
— Если обстоятельств много, — сказала спокойно Катя, — значит, дело не в них.
— А в чем?
— В тебе самом.
— А как бы ты поступила на моем месте? — спросил Алик.
— Если бы я была мужчиной, я бы ответила.
Я допил пиво, поставил бокал на столик.
— Извините, увидел знакомого.
Поднялся и приблизился к двоим, которые выходили из кафе. Пена слетела с их бокалов, и сизый асфальт покрылся чернильными кляксами. Я протянул одному из них руку.
— Здравствуйте.
Он поглядел на меня удивленно, но руку подал.
— Мы познакомились, — напоминаю, — вчера на поминках. Как вы сегодня чувствуете себя?
Он не ответил и, проходя мимо, сказал приятелю:
— Здравствуйте, разве можно в таком деле доверять женщине?! Я почему против…
Но приятель оборвал его:
— И ты не почувствуешь даже, как…
— Как ты можешь помнить меня, — проговорил я мужчине вслед, — если ты заснул на поминальном столе, и, для того чтобы тебя разбудить, мне пришлось протрубить из горна.
Проходя около столика, за которым что-то писал моей ручкой пьяный, я заглянул в его блокнот.
— Он пишет стихи, — шепнул я Кате.
— У тебя мало времени? — спросил Алик у Кати, заметив, что она глянула на часы.
— Еще есть.
— Расслабься, — сказал я ей.
— Я устала, — Катя отодвинула от себя бокал с пивом и, поднявшись, добавила: — Пиво невкусное.
— Куда ты? — спросил ее Алик.
— Позвоню — отменю следующую встречу.
На ее ляжках отпечаталось плетеное кресло. Она перебежала через площадь, подошла к телефону-автомату у киоска, где я покупал газету, и стала набирать номер. Я отвернулся и наблюдаю, как лихорадочно пишутся стихи. Алик выбросил окурок и спросил еще раз:
— Может, я помешал?
— Нисколько.
Появляется уборщица, метет. Поднялась пыль — и на нас. Я засмеялся. Потом принесла ведро и швабру и стала протирать ступени у входа в кафе. Запахло хлоркой.
— Чему вы смеетесь? — спросил у меня Алик.
— Трудно объяснить, — задумался я. — Просто я очень был рад тому, что…
— Я вас понимаю, — посочувствовал Алик и обратился к уборщице: — А вы не могли помыть потом?
— А? — спросила, выпрямившись, она.
— А как вы считаете: этично ли спать с тещей? — спросил он, повернувшись ко мне.
Уборщица поняла и убралась. Один господин зааплодировал, кивая Алику.
— А что — вы переспали? — поинтересовался я.
— Я не женат, — ответил он.
— В таком случае почему это вас так волнует?
Вернулась Катя.
— Вполне, — ответил я самым серьезным тоном, — с тещей…
— Что? — спросила она.
— Ничего.
— К сожалению, вынужден вас покинуть, — театрально объявил Алик и поднялся с озабоченным лицом.
— Пока! — бросила ему вслед Катя.
Я смотрел на нее, а Катя наблюдала, как он уходит. Вдруг она сморщила нос и повертела головой:
— Что это за запах?
— Ну, так вот, — говорю.
— Чего? — не расслышала она из-за шума проезжающей машины и прошептала: — Вчера потеряла крестик.
— Ну и что?
Никого не стесняясь, задрала вверх ногу, как балерина.
— Видишь?
— Что?
— Синяк! И не знаю, где посадила.
Я говорю:
— Это случайность; совокупность случайностей.
— Я так не думаю. Это все неспроста, — объявляет. — И крестик потеряла, и синяк посадила — сразу после того, как мы вчера познакомились.
— Извините, — вернулся Алик. — Я забыл о самом главном!
— Ах! — воскликнул я.
— Что случилось? — испугалась Катя.
— Ушел и унес мою ручку, — напомнил я про пьяного поэта.
— Не надо из-за пустяка расстраиваться.
— Может, он пересел на другое место, — оглянулся Алик.
— Ладно, — махнул я рукой, — лишь бы стихи были хорошие.
— Пойду позвоню, — сказала Катя, — все-таки договорюсь о встрече на полвторого, — и снова перебежала через площадь.
— Может, он действительно куда-нибудь за угол зашел, — проговорил я и прошелся взад-вперед у кафе, а потом зашагал, не оборачиваясь.
Ветер доносит до меня барабан или даже несколько. Прохожу мимо церкви из красного кирпича с золотой луковкой. Ни души. Иду навстречу барабану, и барабаны движутся навстречу мне. Под ногами колышутся тени — от деревьев, сбрасывающих листья, — на глазах становящиеся прозрачней, голубей. За церковью пруд. Он покрыт блистающим на солнце ледком. Ветер срывает с дерева ветку и уносит на лед. По ветру она — как парус — скользит легко к другому берегу.
Иду вдоль забора с чугунной решеткой. Барабан все страшнее. Наконец вижу через решетку, как под барабанную дробь — строем — по квадрату — маршируют — в военной форме — мальчики. Я иду дальше. Слышу зычный голос начальника: «Налево шагом марш! — и тут же — не по уставу, с угрозой: — Я неясно выразился?» Я не хочу видеть его морду и не могу видеть их невыспавшиеся лица — будто вылепленные из пластилина непослушными пальчиками в детском саду. Вижу черную материю, красные лампасы и золотые пуговицы. Иду не спеша, хотя следует поторопиться — но я так иду, будто у меня много времени и я не знаю, куда его деть. Мальчики нагоняют меня, печатая шаг. И я заметил, как они прячут от начальника свои еще детские улыбки. И я иду быстрей — даже иду очень быстро, даже очень-очень быстро, но вскоре не выдержал и оглянулся.
Чтобы согреться, хожу взад и вперед, но не согрелся и тогда стал упорно глядеть вдаль, где смыкаются рельсы. Наконец опустил голову и увидел, что вымазал туфлю. Отошел в сторону и в измятой жухлой траве зашаркал ногой. Огляделся. После того как брызнул дождь, коровьи лепешки похожи на вылущенные подсолнухи. Неожиданно совсем рядом звенит трамвай, когда я устал его ждать.
Я присел в трамвае около молодой женщины в куртке с двумя помпонами из искусственного меха на тесемках и в шляпе с помпоном. Напротив нее глядит в окно мальчик. Рядом дремлет старик. Он открыл глаза, когда мальчик перебрался на колени к матери. И в трамвае холодно, очень холодно; прижавшись к маме, мальчик согревается.
— У тебя хорошая куртка, — сказал он ей, уткнув нос в меховой помпон, — когда вырасту, я своей жене куплю такую же.
По-прежнему он смотрит в окно. Там простирается голое поле.
— Не стучи ногой, — говорит женщина.
Мальчик перестал, но скоро опять застучал.
— Перестань!
Тогда он стал специально стучать. Мать дала ему подзатыльник и столкнула с колен. Мальчик сел напротив, продолжает:
