— Вы замените меня, — кисло улыбается реб Лейви.
Раскормленные щеки Фишла блестят, точно он только что вышел из жаркой бани. Реб Лейви издевается над ним, подпускает шпильки насчет того, что Фишл не может найти должности, и вовсе не считается с присутствием тестя. Тесть Фишла, реб Ошер-Аншл, тоже нахмурил лоб, давая понять, что принимает слова реб Лейви как неуместную шутку. Зато реб Шмуэль-Муни своими глазами-щелочками, оттопыренными ушами и широкими ноздрями впитывает слова реб Лейви как чистую правду. Он принимается лихорадочно расчесывать пятерней свою волнистую белую бороду, точно ей грозит немедленно сваляться в колтун или превратиться в кусок жесткой шерсти. Он дрожит, а в мозгу бурлит, как кипящая вода в плотно закрытом горшке: реб Ошер-Аншл — шурин реб Лейви, а Фишл Блюм — зять реб Ошер-Аншла. Получается, что реб Лейви хочет уступить свою должность племяннику. А он, реб Шмуэль-Муни, этого не допустит. У него тоже две дочери на выданье, и он не может добыть им женихов, потому что они бесприданницы. Но если он сможет предложить зятю должность виленского законоучителя, то его станут осаждать юноши из Мирской ешивы. Так почему же место должно достаться зятю реб Ошер-Аншла? Ну ничего, он еще перемудрит этого реб Ошер-Аншла вместе с его зятем; политика — это его дело, размышляет реб Шмуэль-Муни и простирает обе руки к реб Лейви:
— Мы, виленские раввины, всегда шли с вами рука об руку. И мы будем и впредь идти с вами рука об руку, да поможет нам и благословит нас Всевышний. Закон за вас, справедливость за вас — и мы за вас!
— Ладно, — в уголках рта реб Лейви появляется горькая усмешка, — я согласен остаться в вааде, но при условии, что полоцкий даян не войдет в ваад, пока не раскается в своих деяниях.
— Боже упаси, нельзя нам снова трогать полоцкого даяна! — отдергивает руки, точно от огня, реб Шмуэль-Муни.
— Конечно, нельзя, — беззлобно смеется реб Лейви. — Я тоже полагаю, что так как один из нас должен уступить (а с ним вместе я заседать не стану!), то уступить должен я, а не он. За него весь город. А меня город всегда не любил и тем более не любит теперь. Полоцкий даян не может уступить, если бы даже и хотел: у него жена и сын-подросток. А у меня нет никого.
— У вас дочь в лечебнице. — Реб Ошер-Аншл опускает обе руки на стол и глядит на кончики пальцев. — Всевышний милостив, и Циреле еще может поправиться. Если вы откажетесь от должности, у нее не будет дома, куда она сможет вернуться. А кроме того, у вас не будет чем платить за лечение.
— Вы будете платить, и к вам в дом она вернется. — Реб Лейви встает и принимается расхаживать по комнате. — Моя Циреле — ваша племянница, так почему бы вам не принять на себя часть ответственности? — Угасшее лицо реб Лейви оживляется, словно спор придал ему сил. — Вы думаете, мне хочется на старости лет сделаться скитальцем? Но лучше быть отшельником-книжником или даже попрошайкой, чем смотреть, как честь Торы повергают в прах, и при этом отделываться вздохами, что я-де не несу за это ответственности. Пока я являюсь раввином, я несу ответственность. А что касается моей дочери, то семья моей жены тоже может подумать о ней. И когда ваш зять займет мое место, вы тем более будете в состоянии выделить часть его жалованья на содержание дочери вашей сестры, — останавливается реб Лейви около реб Ошер-Аншла. — Решено: я отказываюсь.
— Я не согласен, и другие члены ваада не согласятся, — кипятится реб Шмуэль-Муни, но нельзя понять, с чем он не согласен: с отставкой реб Лейви, или с тем, что его место займет Фишл Блюм.
— Я тоже еще не согласен, — успокаивающе глядит на реб Шмуэля-Муни реб Ошер-Аншл. Но Фишл и слова не в состоянии произнести. Он сидит, оцепенев, и щеки его пылают жаром. Он видит, что реб Лейви вовсе не ради насмешки предложил ему занять свое место виленского законоучителя.
— Я отказываюсь! — повторяет реб Лейви, на этот раз повернувшись к прикрытой двери, ведущей в смежную комнату, словно обращаясь к кому-то, кто стоит там и подслушивает. И снова, кряхтя, с видом тяжелобольного опускается в кресло. — Люди добрые, прошу вас, не спорьте со мной и дайте мне отдохнуть, оставьте меня одного.
На сей раз реб Шмуэль-Муни не обижается, что реб Лейви просит его уйти, более того — он доволен. «Эти родственники станут потом утверждать, что я присутствовал при том, как они договаривались о должности для реб Фишла, и согласился с этим», — думает реб Шмуэль-Муни и первым выходит из дома. Реб Ошер-Аншл хочет остаться, видя, каким разбитым выглядит реб Лейви. Но он опасается, что реб Лейви опять на него накинется, как тогда, в день похорон агуны. Поэтому он делает знак своему зятю, и они тоже уходят. Реб Лейви закрывает глаза и откидывает назад голову, ожидая приступа своего безумия. И прежде чем реб Ошер-Аншл с зятем успевают спуститься по лестнице, он уже слышит звонкий серебристый голосок Циреле из соседней комнаты:
— Папа, ты неправду сказал. Не из-за полоцкого даяна ты хочешь отказаться от должности, а из-за меня. Ты хочешь бежать от меня.
«Из-за полоцкого, из-за полоцкого», — бормочет реб Лейви. Если он помирится с полоцким даяном, безумная мысль о том, что его Циреле находится в соседней комнате, вероятно, оставит его. Но полоцкий не согласится на примирение, пока он, реб Лейви Гурвиц, не признает, что агуна имела право выйти замуж. «Он от меня этого не дождется!» — смеется реб Лейви. Он никогда не признает, что он и все толкователи неправы, а прав провинциальный полоцкий даян, который опирается не на толкование Учения, а на невежественный сброд.
Реб Лейви продолжает сидеть, погрузившись в мысли, сеющиеся мелким осенним дождем. Оставаться и дальше раввином по делам халицы и агун он не сможет, потому что его считают безжалостным, и рано или поздно он окажется свидетелем того, как ваад назначит другого на его место. А если он откажется от должности, то все увидят, по крайней мере, что у него хватает сил проиграть. Проигрывать тоже надо уметь! В нем никто не нуждается — ни члены общины, ни коллеги по вааду, ни семья жены. Более того: семья будет рада, что Фишл Блюм станет виленским законоучителем. Реб Лейви будет недоставать только полоцкому даяну, которому не над кем будет одерживать победу на заседаниях ваада. А он сам тоже не будет тосковать по родственникам, по раввинам, по общине. Он будет тосковать только по ощущению, что дочь находится в соседней комнате.
Полные слез глаза реб Лейви блуждают по комнате, словно прощаясь со стенами, и останавливаются на больших полках с книгами. Даже в книгах он не будет нуждаться. В юности он был очень усерден. После свадьбы и рождения дочери, когда жену забрали в сумасшедший дом, а он остался один с Циреле, усердие его возросло. Он жил только ради своей дочурки и ради своих книг. Но с тех пор, как Циреле заболела, он редко раскрывал книгу. Он продаст все книги вместе с другим домашним скарбом, чтобы заплатить намного вперед за пребывание Циреле в больнице. А еще потребует от ваада отступных за свое место, независимо от того, кому оно достанется — зятю реб Ошер-Аншла или кому-нибудь другому. Тогда у него будет немного денег и не придется на старости лет просить помощи чужих людей.
В комнату заглядывает Хьена и спрашивает, что приготовить поесть для раввина. «Поесть?» — переспрашивает реб Лейви и думает, что Хьене будет недоставать его. Ей придется искать другое место, придется тяжело работать в большой семье. Она очень привязалась к его дому, и ему жаль, очень жаль огорчить ее. Ему куда легче было бы досадить шурину, чем опечалить эту чужую старушку.
— Так что будет есть ребе? — снова спрашивает Хьена.
— То, что вы приготовите, — отвечает реб Лейви и слышит, как старушка удаляется на кухню. Он еще успеет сообщить ей «благую» весть, а пока у него нет на это сил. Он продаст мебель и книги, но перины и постельное белье оставит Хьене, думает реб Лейви и чувствует, как снова погружается в обморочный сон, в сладостное оцепенение. Вдруг сквозь опущенные веки он видит, как Циреле выскакивает из своей комнаты совершенно голая и прежде, чем он успевает шевельнуться, вихрем проносится мимо него и с хохотом выскакивает на улицу:
— Ага, не устерег меня!
— Держите ее, держите! Она убежала голая! — вскакивает он. Тугоухая Хьена на кухне слышит его крик и в испуге вбегает в комнату:
— Ребе, ребе, что с вами? Я пойду позову соседей.
— Со мной ничего. — Реб Лейви с остекленелым взглядом падает обратно в кресло. — Ничего, ничего, — хочет он успокоить себя и разражается громким, горячим и горьким плачем. — Человек, у которого такая нечестивая дочь, что хочет бегать по улицам нагишом, такой человек не имеет права быть раввином. Я отказываюсь от своей должности, отказываюсь!
После семидневного траура
Всю неделю траура у полоцкого даяна в доме собирался миньян, и соседи по Заречью, приходившие помолиться, торопились радовать его добрыми вестями. Он уже знал, что введен в состав ваада с полным окладом, и прихожане пытались даже выведать у него, останется ли он жить в Заречье или переедет в центр города.
