С виду жалкенький, щелкунчик, как топором вырубили. Сутуловат, что-то солдатски-выносливое в приземистой поджарой фигуре. Обут в побитые землистые сапоги с надрезанным и вывернутым голенищем. В грязные, темные, но не рваные джинсы. В пальто старенькое, крепенькое, как шинелька. Если бы зарос щетиной, с ходу решишь, что бродяга. Трогательным в нем было сочетание душевной крепости, какого-то даже мужества, как если бы человек никак не хотел мириться с тем, что он — падший. Тем способом не мирился, что оставался человеком, поведения держался человеческого. В больнице появился часов в семь утра. Говорил, что ночью сделали ему операцию и сказали явиться утром на перевязку. Его отослали к девяти. Он подчинился и поплелся ждать во двор назначенного часа. В девять опять явился, заметно уже хромал, болела нога. Сидел, никому не нужный, терпел, все от него открещивались. Уважительно просил сигаретку. Ходил курить, как заговоренный, в наш засранный туалет — в место уж совсем неприличное, но курил он в туалете, потому что ведь обычно и должно в туалете курить. Дотерпел часа три, тогда наконец спустился врач и сделал ему перевязку. Но просил он, чтоб его госпитализировали, потому что очень разболелась нога. Дежурный хирург его принять отказался, но даже отказом не удостоили его сразу, а заставили ждать под дверью этого отказа-то еще три часа. Он горячо жаловался окружающим и возмущался, что выглядело и звучало щемяще, потому как и жаловаться не было ему нужды — было видно, что он не ходок, и к состраданью взывал весь его вид измученного болью человека. Но кругом, особенно наши, видели в нем отбросы, бродягу, и то, что он еще что-то смел требовать и возмущаться, родило в наших злость. Его тем крепче и злее перестали замечать. Кто-то дал ему палочку из сердобольности, какая-то старушка. Все это время он ничего не ел, и было видно, что его мучает голод не за этот только день. Видя, что я пью кофе, он пожелал мне уважительно приятного аппетита и только потом что-то спросил. Я все отвечал ему, сколько теперь времени. Когда ему отказали, он долго не мог уйти и переживал, что надо отдать палочку. Когда я сказал, что пускай он уходит с палочкой, ведь иначе и не сможет идти — я же видел, как ходил он с утра по стенке, — то он горячо выговорил мне, что он не такой человек; что палочку ему доверили на время и он не может обмануть доверия доброго человека, оказаться вором в его глазах. Потом как-то незаметно исчез, и мне стало на душе легче, хоть и горько было думать, куда он такой пойдет. В конце дня, когда сменялся, я увидел в уголке регистратуры эту палочку, где он ее оставил хозяйке, которой в приемном так и не отыскалось, да никто и не стал искать. Палочка была — большая толстая, с зеленой еще корой, простая ветка, содранная с какого-то дерева, так что было видно по пучку свежих щепок, как ее выкручивали да выдирали. И палку тетя Света, санитарка наша, выкинула, когда ходила вытряхивать под конец дня мусорное ведро из регистратуры.
Охранник новый, живет в Долгопрудном, братья старшие его ушли в бандиты, их постреляли — и он, младшенький, теперь спасается, нашел работенку попроще… Сон мне свой пересказывал… Говорит, что снился ему город, где сплошная неразбериха и хаос, будто бомба взорвалась ядерная. Все горит, люди мечутся. Я спросил у него — а что он делал сам в этом сне — сознался, что хотелось ему “крутую тачку”, во сне-то, и он вытряхнул какого-то мужика из машины, отнял у него машину, и еще вспомнил, что вроде как дал ему чем-то по голове, обломком трубы. То есть убил.
Личный шофер профессора-пульмонолога, что практикует в нашей больнице. Рассказывал, как отдохнул от трудов праведных — снял молоденькую проститутку где-то “на точке” — “почти целочку”. Отец семейства, очень печется о сыне, которого спасает, не жалея денег, от армии, холит, нежит и гордится, что тот гнушается гулять даже “с курящими девушками”. Изредка по-отцовски заботливо подкладывает ему на видное место какую-нибудь порнуху. Сам смотрит с женой отдельно, а сынку подкладывает, “чтобы пацан не рос пентюхом, развивался”. Вот такой образцовый семьянин и законопослушный гражданин, на которых держаться должна вроде как новая Россия. Вместо воровского “умри ты сегодня, я завтра” вполне обывательское: умри ты сегодня, умирай ты и завтра, а мне пусть будет всегда хорошо... Все гнусное сделал, испражнился, но в сортире. Жопу вытер, воду спустил, дверку закрыл — и все, и хорошо на душе. Ничего ему не нужно другого, им такой-то сортирный покой и нужен. Поглядеть если, то так Россия теперь и обустраивается — как большой платный, “деньги ж свои плочены”, сортир. Ну, ничего, свое-то в говно и утопит, дай срок. А своего профессора, на всю страну известного, называет со знанием дела “полным мудаком”. Слуги почему-то всегда считают себя умнее своих хозяев.
Человек, который ходит и всех просит — “Пожалуйста, помолитесь обо мне” — и ничего больше не говорит.
Алла Латынина
*
«РУССКИЙ ЧИСТО АНЕКДОТ»
О Всеволоде Бенигсене и романе «ВИТЧ»
В основе сюжетной схемы у Всеволода Бенигсена всегда лежит анекдот. Не в современном значении слова, а в том, которое имел в виду Гоголь, умолявший Пушкина в известном письме от 7 октября 1835 года: «Сделайте милость, дайте какой-нибудь сюжет, хоть какой-нибудь, смешной или не смешной, но русский чисто анекдот ».
Считается, что ответом на эту просьбу и был сюжет «Ревизора». Правда, не все исследователи разделяют эту точку зрения, и вообще доказано, что анекдоты о мнимом ревизоре в ту пору ходили по России и даже легли в основу литературных и драматических произведений, не застрявших, однако, в памяти потомков. И это говорит лишь об одном: сам по себе сюжет с анекдотом в основе, о котором просит Гоголь Пушкина, значит не так уж много. Если даже Пушкин и подарил Гоголю сюжеты «Ревизора» и «Мертвых душ», то он не дарил ни Хлестакова, ни Чичикова, ни Ноздрева, ни Собакевича.
Всеволод Бенигсен умеет хорошо придумать «русский чисто анекдот». Но мало придумать — писателю еще надо его и рассказать.
Марк Липовецкий в своей колонке «Случай Бенигсена» ( OpenSpace, 4 апреля 2011) — на мой взгляд, наиболее проницательной статье об этом писателе, ставшем модным в последние несколько лет, — пишет, что впервые услышал о Бенигсене от коллеги, в застольной беседе пересказавшей повесть «ГенАцид». «После этого замечательного пересказа, звучавшего как свежий и остроумный анекдот , сама повесть немного разочаровала…»
Это брошенное как бы вскользь замечание мне было чрезвычайно интересно. Со мной произошло нечто похожее: я взяла в руки «ГенАцид» [1] (первую публикацию автора) после того, как прочла достаточно хвалебную критическую статью о нем, рассчитывая получить немалое удовольствие от хорошего чтения и знакомства с новым именем. И подумала, закрывая журнал, что в кратком пересказе критика «ГенАцида» выглядел заманчивей. Это плохой знак: хорошая литература не поддается пересказу.
Итак, повторим. Сюжетная основа прозы Бенигсена — анекдот. Жителей занюханного села, мужиков и баб, не державших в руках книги, заставляют учить наизусть классику («ГенАцид»).
Автослесарь, увлекшись нумерологей и обнаружив, что все в его жизни предопределено цифрой 35, — профессия, женитьба, число детей и их имена — решает сбежать от судьбы, получает в чужом городе удар по голове, лишается не только денег и документов, но и памяти, и начинает жизнь с чистого листа. В милиции ему случайно дают ту же фамилию Глебов (в честь Глеба Жеглова), ту же работу, а потом он женится на женщине с тем же именем, что и первая жена, и она родит столько же детей и с теми же именами («Глебов-младший») [2] .
Сталин на заседании политбюро, объясняя, что надо делать с космополитами, испытывает приступ дурноты, произносит несколько бессвязных слов, а стенографистка их фиксирует. Получается, что коспомолитов надо «пзхфчщ». Никто не решается переспросить вождя, и в кратчайшие сроки бессмысленный лозунг охватывает всю страну («ПЗХФЧЩ!») [3] . Анекдот на первый взгляд совершенно советский, обыгрывающий абсурд безраздельной власти. Однако выстроен он по модели исторических анекдотов, в которых случайное слово или распоряжение монарха в сочетании с чрезмерной почтительностью и трусостью слуг приводит к трагикомическим результатам. Сравним хотя бы с историческим анекдотом про Екатерину Великую, которая поставила солдата в Летнем саду охранять первый весенний цветок, о чем тут же забыла, а распоряжение ее никто не решился отменить: сюжет этот интересовал в свое время Всеволода Гаршина, задумавшего рассказ именно об абсурдности русской жизни, которую диктует самовластие. Отголоски этого исторического анекдота можно обнаружить и в «Чонкине» Войновича, где солдат неукоснительно исполняет распоряжение охранять самолет, о котором само начальство давно забыло.
