Вот о механизмах советского (а также антисоветского) исторического мифотворчества, что, по концепции автора, две стороны одной медали, — и пойдет речь в романе «ВИТЧ».
Название, естественно, ассоциируется с грозной (и тоже мифологизированной) болезнью, однако расшифровывается как «вирус иммунодефицита талантливого человека». Или творческого — добавляет изобретатель термина Яков Блюменцвейг. Он еще не решил. Однако, похоже, и сам диагност и обличитель ВИТЧа страдает от отсутствия таланта: отсюда его неугомонные политические и эстетические провокации, необходимость постоянно доказывать себе и другим наличие творческого потенциала.
То напишет, будучи евреем, антисемитскую брошюрку о сионо-масонском заговоре с использованием самых пещерных мифов и создаст организацию с провокационным названием «Смерть жидам», то, развернувшись на 180 градусов, организует фронт «Россия для нас», главный лозунг которого — «Русские, вон из России!», то придумает партию Южных Курил «Отдайте нас Японии», то создаст «театр дегенератов» — настаивая на том, что в названии нет никакого вызова, а просто актеры театра действительно «дауны, олигофрены, дебилы» — «одним словом, полные и непроходимые идиоты с точки зрения вашего „здорового” общества». (Это детище эстетического провокатора, иронизирует автор, имело большой успех на Западе: «Устроителям театральных фестивалей было неудобно не давать главный приз психически больным людям — их бы сразу обвинили в дискриминации».)
Этот «деятельный псих», по определению одного из героев, — наиболее удачный персонаж романа. Остальные как-то не слишком различимы, включая протагониста, Максима Терещенко, литературные занятия которого способствуют движению сюжета. Сам же сюжет занятен и, как всегда у Бенигсена, основан на анекдоте, которого бы с лихвой хватило на небольшой остроумный рассказ: ссыльные диссиденты, освобожденные «перестройкой», не хотят выходить на свободу и самоизолируются. Сюжет дает широкие возможности столкновения абсурда и дотошной реальности, что у Бенигсена обычно служит источником многих комических сцен.
Но автор решил писать роман, а его надо наполнить персонажами, побочными сюжетами, связать с современностью. Вот с современностью-то и не получается. Снова возникает какой-то хозяин жизни из тех, кто разворачивает немыслимую интригу, за которой скрывается банальная цель — скупка недвижимости (совсем как в романе «Раяд»). Только там Карабас-Барабас дергал марионеток за ниточки, оставаясь за ширмой, а здесь он выходит на авансцену, улыбается всепокоряющей улыбкой, демонстрирует хорошие манеры, образованность и начитанность, заказывает Максиму Терещенко книгу о диссидентах и щедро расплачивается... И при этом остается фигурой условной и несколько картонной. Каким-то лишним довеском к роману выглядят похождения Максима в финале. Вообще при чтении возникает впечатление как от голубца, завернутого в несоразмерно большой капустный лист: пока еще доберешься до лакомой начинки, а уже сыт капустой.
Но перейдем к начинке. Итак, Максим Терещенко (не слишком удачливый литератор, помотавшийся по заграницам с десяток лет и вернувшийся в Россию, фигура, как я уже говорила, довольно условная) получает неожиданный заказ — написать книгу об истории неподцензурного альманаха. Заказ фальшивый: это лишь способ выкурить окопавшихся диссидентов из их норы. Но Максим об этом не знает и принимает заказ всерьез.
Приходящая тут же на ум Максиму (и читателю) ассоциация с альманахом «Метрополь» энергично опровергается собеседником: «Да какой, в жопу, „Метрополь”! Реально диссидентский...» Выясняется, что речь идет о подзабытом альманахе «Глагол».
Сначала кажется, что этим нехитрым приемом автор просто морочит читателю голову, да и год выпуска вымышленного «Глагола» и реального «Метрополя» совпадают. Однако придется признать, что общего между ними действительно мало. Судьбы участников «Метрополя» складывались по-разному: одних помурыжили и выпустили на Запад (Аксенов, Кублановский, Фридрих Горенштейн, Юз Алешковский), других подержали в карантине и стали издавать и допускать на сцены и телеэкраны (Искандер, Ахмадулина, Высоцкий, Розовский, Арканов, Битов), третьим пришлось дожидаться перестройки, когда открылась мода на «метропольцев» и газеты бросились наперебой брать у них интервью, а журналы и издательства выстроились в очередь за текстами. Тут уж участие в «Метрополе» оказалось весомым политическим капиталом, и нашлись те, кто его успешно реализовал (хотя большинство, к их чести, не стремились разыгрывать удачно выпавшую карту).
Но общим было то, что все участники «Метрополя» остались на виду.
Участники же альманаха «Глагол» как в Лету канули. Максим вспоминает, что всем им предложили эмигрировать и все согласились: он провожал шумную компанию в Шереметьево. Но почему никого из них он потом не видел и ни о ком не слышал? Должен же кто-то как-то засветиться: в эмигрантской прессе, на радио? Максим начинает расследование.
Автор, впрочем, опережает результаты и рассказывает, что случилось с «глагольцами».
Не раз отмечалось, что Бенигсен любит мотивировать сюжетный ход каким-либо экспериментом и разворачивать действие в замкнутом пространстве. В «ГенАциде» в одном отдельно взятом селе проводится эксперимент в рамках Генеральной Национальной Идеи — зубрежка текстов русской классики; в «Раяде» в одном отдельно взятом районе Москвы проводится тоже эксперимент — создание этнически однородного пространства. В «ВИТЧе» для эксперимента выбран один из закрытых городков, что в изобилии наплодились при советской власти, когда засекречивалось все, что можно засекретить.
Привольск-218, которого не было ни на одной карте СССР, был создан при комбинате, занимавшемся переработкой химических отходов. Обнесенный двойным высоким забором с колючей проволокой, внутри он был обычным советским городком с однотипными хрущевками, магазинами, поликлиникой и зданием НИИ, разве что чуть поухоженней, и, как все закрытые городки, он снабжался получше. Туда-то и привезли всех пассажиров самолета, предварительно отобранных КГБ якобы для рейса в Мюнхен. (Еще во время проводов Максим отметил странную деталь — отсутствие иностранцев во время регистрации, но не придал этому большого значения.)
Сам Привольск-218 не так уж далеко от Москвы. На электричке доехать можно (он примыкает к другому, более крупному городу), однако самолет приземлился на полосе местного аэродрома только через четыре часа полета. Так что участники эксперимента свое точное местонахождение не знали.
Отметим, как бы в скобках, что тут автор не избежал противоречий внутри им же придуманной схемы.
Положим, участники эксперимента — те, которых на самолете привезли, — не знали, где находится Привольск. Но потом-то «подъехал с десяток ученых химиков» — и что, никто из них не проговорился, что закрытый городок не столь уж далеко от Москвы? Привезли еще группу инакомыслящих, но уже обычным путем: практику с заменой рейса КГБ отменило как порочную. Их что, с завязанными глазами везли? Они-то понимали, что ни в какой они не в Сибири и не на краю света. Да ведь если иметь мозги и радио слушать, так и самому легко определить, в каком часовом поясе ты находишься, а если вокруг оглянуться, на деревья да погоду посмотреть, то будет ясно, тундра перед тобой или тайга.
Так что катать четыре часа людей на самолете — совершенно бессмысленная мистификация.
Однако вернемся к эксперименту КГБ. Он заключался вот в чем: либералы из КГБ решили изолировать досаждавших диссидентов, но не лишать их возможности «творить». Условия поселения в корне отличались от лагерных: каждому дали по отдельной квартире (не все их имели в Москве и своих городах), режим работы щадящий: четыре часа в день пять раз в неделю, и не на химкобинате, где ядовитые отходы, а в сфере обслуживания, — магазины, химчистки, кафе, зарплата же — как за полный рабочий день. «Всех вас обеспечат качественными, можно даже сказать, дефицитными продуктами и товарами. Здесь будут созданы все условия для проживания», — объясняет майор Кручинин, сам сосланный из Москвы на невыгодную должность управляющего этой странной колонией-поселением за излишний либерализм. «Вы можете организовывать театр, музыкальные коллективы, сколачивать команды там всякие... Никакую цензуру мы вводить не собираемся».
В общем, условия не то чтобы дома творчества, однако ж и не тюремные.
Вообще-то ссылка (отнюдь не острог Достоевского, где не возьмешь перо в руки) иногда действует на писателя как катализатор творчества. Пушкин в Михайловской ссылке был необыкновенно продуктивен: вряд ли он написал бы столько же, ведя светскую жизнь в Петербурге. Так что потомкам Пушкина, быть может, надо выразить благодарность Александру I за ссылку, а не Николаю I за дозволение вернуться в Петербург.
