Что-то блеснуло в Кристининых глазах.
— А мне — розовое!
Тетя Эллен долго держалась, но ближе к десяти заметно устала. И не возражала, когда Кристина и Маргарета сняли с нее платье и надели ночную рубашку, и явно была довольна, когда потом они сидели по обеим сторонам ее кровати. Когда она уснула, они осторожно отодвинули стулья и прокрались по коридору в буфет для персонала. Пока Кристина наливала воду в мойку, Маргарета искала полотенце.
— А чем, по-твоему, сейчас занимается Биргитта? — спросила она.
Кристина пожала плечами:
— Не знаю. Надо думать, тем же, чем обычно.
Маргарета аккуратно поставила перед собой первую вытертую тарелку.
— Но не в такой же вечер... А?
Кристинин голос звучал по-прежнему тихо, но тон сделался резким:
— Кто знает, чем такие занимаются на Рождество? Кто знает, чем они вообще занимаются? Я не хочу об этом говорить. Противно!
Когда они вышли на улицу, все еще шел снег, мороз щипал Маргарету в просвет между кроличьей шубкой и сапогами. Кристина конечно же оделась куда разумнее; пальто у нее было длинное, ниже колена, да еще перед выходом она поддела рейтузы. Маргарета не сразу осмелилась задать вопрос, который мучил ее уже целый час:
— А мы пойдем к ночной мессе?
Кристина недоуменно уставилась на нее, натягивая свои новые перчатки. Они отлично ей подошли — и по размеру, и по цвету.
— Нет, — ответила она. — А зачем?
Потому что мне это нужно, думала Маргарета уже позже, лежа на скрипучей монастырской кровати.
Потому что моим глазам нужны изображения святых и горящие свечи, потому что внутри у меня пусто-пусто и я хочу наполниться ревом органа и пением псалмов, потому что хочу простить и быть прощенной...
Она зажмурила глаза, вспоминать не хотелось. Надо выкинуть все это из головы, так чтобы через несколько лет, вспоминая об этой осени, она не могла бы припомнить ничего, кроме учебы и симпатичной квартирной хозяйки. И как бы она ни напрягала память, чтобы в мыслях не всплыло бы позора... Это произошло, как только она поступила в университет, и стыд был таким тяжким, что парализовал ее, что она — шумная, хохочущая, вечно кокетничающая Маргарета — не смела заговорить с однокурсниками, что она вместо их праздников и вечеринок в одиночестве слонялась по улицам, вдавив правый кулак под ложечку... Забыть, забыть о том, как она оборачивалась и глядела в глаза незнакомых мужчин, когда те с нею заговаривали. И как она трижды шла за ними следом и молча делала то, что им хотелось.
Могла ли она даже сквозь густую темноту кельи прошептать об этом Кристине? Могла ли она рассказать ей, как стояла на каких-то задворках, спустив трусы до колен и прижавшись щекой к щеке незнакомого мужчины? Как в кинозале она раздвинула ноги под чьими-то шершавыми пальцами? Как она молча пошла за безымянным незнакомцем в дешевые меблированные комнаты? О том, что она ощущала некое облегчение, покуда все это происходило, а потом захлебывалась отчаянием и сама влепляла себе пощечину — в наказание за несбывшийся душевный мир и покой, за то, что никому она не нужна дольше чем на какие-то минуты?
Нет. Этого она никогда не смогла бы рассказать. Кристине во всяком случае. Но, может быть, Биргитте.
Тону, думала она. Спасите меня кто-нибудь!
Кристине нужно было возвращаться в Лунд уже на третий день Рождества, чтобы сдавать зачеты, начинался новый семестр. Маргарета проводила ее на вокзал, они поспешно обнялись на прощание и пообещали друг другу писать и видеться чаще.
Потом Маргарета пошла в приют, рождественский снег стал дождем и лужами, и Тетя Эллен закивала ей в ответ на предложение погулять. В те дни у них было множество прогулок, Тетя Эллен соскучилась по свежему воздуху, и ее не пугал ни моросящий дождь, ни пронизывающий ветер. Она все больше становилась прежней собой; во второй половине дня они ходили в кондитерскую на Рыночной площади, где Маргарета должна была молча стоять у кресла, покуда Тетя Эллен общалась с тетками за прилавком и допрашивала их относительно всех ингредиентов каждой булочки и пирожного. За день до встречи Нового года она заказала гигантский торт и, несмотря на зарядивший с утра мелкий дождь, настояла на том, чтобы отправиться за ним самой. И поскорее! Персонал обычно пьет кофе в четыре часа, и к этому времени торт должен быть уже на столе. На обратном пути она, съежившись в своем кресле, ворчала, чтобы Маргарета обходила булыжники, а то торт совсем расползется в коробке. Маргарета смеялась. Пальцы у нее онемели от холода, а кроличья шубка слиплась и отяжелела от дождя, но от знакомого ворчания Тети Эллен делалось теплее.
Но в конце концов праздники кончились, и надо было уезжать. Она пришла проститься, и когда Тетя Эллен погладила ее по лицу, прижалась щекой к ее руке.
— Может, напишешь как-нибудь?
— У меня рука дрожит, когда я пишу, — покачала головой Тетя Эллен. — Ты не разберешь...
— Разберу, — заверила ее Маргарета. — Ты пиши. Ну пожалуйста, напиши мне.
Тетя Эллен отвела челку с ее лба.
— Да-да, — проговорила она. — Я худо-бедно все ж таки могу писать. Раз уж это так важно...
Маргарета не отдавала себе отчета в том, что планировала это с самого начала, и, только уже стоя на перроне, сообразила, что ждет вовсе не поезда на Мьёльбю, чтобы там пересесть на гётеборгский поезд. Сперва она поедет в другую сторону. Ведь один рождественский сверток все еще лежит в ее дорожной сумке.
В Мутале тоже шел дождь, и она, постояв в зале ожидания и глядя в парк — может, дождь все-таки кончится, — наконец уткнулась подбородком в косматый воротник шубки и решительно толкнула дверь.
В кармане лежал смятый листок с адресом, ей удалось выпросить его у Стига Щучьей Пасти, прежде чем Биргитту отправили в Норчёпинг. Это был какой-то переулок в Старом городе, но что за дом, Маргарета представляла себе довольно смутно... Ничего удивительного, дома там не особенно отличались друг от друга — все примерно одинаковой высоты, кособокие и облупленные.
Однако, проходя по городу, она видела, как Мутала стряхивает прочь свое прошлое. Там, где прежде лепились одна к другой рахитичные деревянные халупы, теперь высились новенькие многоквартирные блочные дома с черепичными крышами. Будущее приближалось, неумолимое, как свекровь. Оно рассчитывало на чистоту и уют там, куда оно придет.
Но до переулка, где жила Биргитта, оно еще не успело дойти, только выслало перед собой, как гонца-скорохода, новенькую бензоколонку, появившуюся на пустыре вместо снесенного дома. А в остальном все было по-старому: ветхие заборчики возле тротуаров, обшарпанные деревянные фасады.
Маргарета нажала на ручку входной двери, вошла в подъезд и огляделась. Стены, обшитые потемневшей вагонкой, протертый линолеум на полу. И никаких новшеств, даже элементарной синей таблички с белыми пластмассовыми буквами — списка жильцов. Впрочем, на стене висело четыре старомодных почтовых ящика, может, какой-нибудь из них — Биргиттин. Но нет. Фамилии «Фредрикссон» ни на одном из них не было. На них вообще не было фамилий.
— Да чтоб ты провалилась! Блядь чертова!
На верхнем этаже открылась дверь, оттуда громыхнул бас, секундой позже вниз по лестнице загремели тяжелые шаги. Маргарета прижалась к стене. Человек, проходя мимо нее, накинул на себя черную куртку, кожаная пола хлестнула ее по лицу, но он словно бы ничего не заметил и, пинком распахнув дверь, скрылся. Но прежде чем дверь захлопнулась, она успела разглядеть на его куртке здоровенное, во всю спину, изображение тигра.
«Мальчишка, — подумала она. — Биргитта связалась с несмышленышем».
Теперь она знала, что пришла, куда нужно. Это был Дог, малость растолстевший и потрепанный, но, несомненно, тот самый Дог, что несколько лет назад был первым рыцарем раггарского ордена. А если Дог здесь, то, скорее всего, и Биргитта тоже.
Где-то закричал младенец, и была в его плаче какая-то обреченность, от которой поднимавшуюся по лестнице Маргарету передернуло. Она остановилась на площадке. За которой из этих двух коричневых дверей — Биргитта? Сама не зная почему, она выбрала правую.
Звонок заставил младенца умолкнуть, но лишь на мгновение, спустя секунду крик раздался снова, одновременно со звуком шагов по дощатому полу.
— Да, — сказала Биргитта и распахнула дверь. — Что такое?
Квартира оказалась допотопной, без отопления и горячей воды. Из щелей дуло. Одинокий обогреватель с открытой спиралью алел посреди кухни, а на железной плите стояла электроплитка. Нагреваются такие сто лет, Биргитта успела выкурить три Маргаретины сигареты, пока сварился кофе. Где-то продолжал кричать ребенок, но уже негромко и не так отчаянно.
Биргитта по-прежнему была красива: волосы такие же ослепительно-светлые, кожа — ровная и бархатная, и такой же мягкий изгиб губ. Но кончики пальцев — такие же распухшие вокруг под корень обкусанных ногтей, а в волосах уже четко просматривались борозды от расчески. Голову не мешало бы помыть. Ей вообще не мешало бы помыться: грязно-серая полоса на шее, памятная со времен детства, появилась снова, и теперь казалось, это железный ошейник сдавил ей горло.
