— Чего? — только теперь очнулся Малцаг. — Шадома — ворожея?
Сакрел ничего не ответил, лишь пожал плечами. У него от Шадомы задание — срочно достать эти травы, дело не из легких, и он быстро ушел. А Малцаг, оставшись наедине, устало повалился на кровать. Он проснулся, когда кругом был мрак, а в комнате новый, непонятный смешанный запах — это еле уловимый вкус свежевыпеченного хлеба и кислого молока, который резко перебивает некий до боли знакомый аромат.
Обычно после глубокого, богатырского сна Малцаг вскакивал бодрый, жизнедышащий, активный. А тут и спал плохо, и встал весь разбитый, понурый, словно что-то навсегда потерял, упустил. Сразу же вспомнив Шадому и где она, он понял, что его потеря — она, и оттого ему стало еще грустнее, печальнее, даже жить не хотелось.
Под этим новым впечатлением он с доселе непонятной истомой и ленцой тяжело зажег сальную лампаду и по мере того, как она возгоралась, все больше и больше удивлялся. На столе еще теплый хлеб, горшок с молоком, сыр — это принес Сакрел. Там же шелковый платочек, явно принадлежащий Шадоме, и рядом стеклянный флакончик, от которого исходит благоухающий аромат, которым наполнены все роскошные залы «Сказки Востока». У дверей полупустой кожаный мешок, в нем аккуратно сложенная, еще не высохшая, чуть подпрелая трава, запах которой напомнил свежесть и чистоту снежных вершин.
После здорового сна у Малцага всегда ненасытный аппетит и он поедает все подряд. Теперь этого нет: многие вопросы беспокоят его. Сколько времени спал? Явно немало. Почему не проснулся от прихода доктора, и почему его не разбудил? Откуда платок и флакон из «Сказки Востока»? Неужели и Шадома сюда приходила или Сакрелу это передала? Зачем? Чтобы он ее помнил? Так он только о ней и думает, мучается, ревнует. И даже проблемы с деньгами, побегом как-то отошли на второй план. Его съедает любовь. Он хочет ее видеть, с нею быть, ей и только ей служить, на руках носить, если попросит — ноги ей целовать. И это ощущение столь для него ново, столь сильно и столь необузданно, что он пребывает одновременно в каком-то непонятном состоянии блаженства, эйфории и страдания.
По природе Малцаг — воин и, как это ни примитивно, у него всего одна мысль — сражаться до последней капли крови за себя, за близких и родных. И интерес у него был исключительно ратный — иметь хорошего скакуна, оружие, снаряжение и командовать: «В бой!» Так это было, и вроде бесследно прошло. Теперь в его голове столько мыслей, что покоя нет, и интерес иной, якобы досужий, но как он неспокоен и в то же время приятен. Отныне он не раб, но и не свободен, он женат — это семья, теперь — желанные дети, дом, очаг, быт и связанные с этим радости и заботы.
Только теперь он начинает понимать так называемые житейские слабости доктора Сакрела. Оказывается, это не слабости — это обыденная семейная жизнь. Это масса лишений и ограничений, это не броско, безоглядно вперед, а осторожное оглядывание назад. Это не дерзость, бравада и бесшабашность — это смирение, терпение и умиротворение. Это жизнь без риска, подвига и взлета геройства. Это жизнь в нужде, в вечном поиске пропитания и приниженного существования. И это все компенсируется многим: спокойствием и комфортом жилья, семейным уютом, лаской детей и нежностью любимой. Шадома!.. Что ему надо? Зачем куда-то бежать? Они откупятся и будут жить в этом тихом приятном доме.
И почему эта мысль раньше не пришла ему в голову? Словно видит впервые, Малцаг осмотрел внимательно эту комнату, весь дом, даже вышел во двор и по-хозяйски, чего он ранее не умел и чем брезговал, стал оценивать прочность забора, почему дверь скрипит, насколько глубок колодец.
Вернувшись в комнату, он ощутил как проголодался. И если раньше он как хищник набрасывался на еду и ел, пока не насыщался, зная, что будет день и будет вновь добыча, то теперь он отломил половинку, подумав, — только треть хлеба, ибо неизвестно, что будет. Случись что, Сакрел не сможет скоро прийти. А если придет, чем угостить? А вдруг сама Шадома объявится?
— О-о! — простонал Малцаг, думая о Шадоме. И как он до сих пор без нее жил?!
Все, никуда они не бегут. Им некуда бежать, и никто их нигде не ждет. И нет у них никого и ничего. А тут такой прекрасный теплый дом, тенистый двор. Как он раньше об этом не задумывался? Где же Шадома? Как он хочет ее видеть. Была бы она рядом — и большего счастья нет!
Мечтая ее увидеть, он глянул в окно, в сторону калитки. Уже светало и ощущались некие контуры предметов. И в этот момент, как и бывало ранее перед появлением Шадомы, Малцаг почти что явственно стал осязать ее загадочно манящий дух, некую ауру женской притягательности, когда нет иных чувств кроме как пьянящая плоть. Он уже пытался было рвануться во двор — и застыл у окна: калитка жалобно скрипнула, темная фигура шла по двору. В ней было все: и страх, и неизвестность, колдовская притягательность и лишь Шадоме присущая кошачья пластика рельефного тела.
Она стремительно и бесшумно вошла, аккуратно положила какой-то сверток у двери, скинула с себя сплошную черную паранджу — и словно блеск восходящего солнца: на ней облегающее алое платье на тонких лямочках, всюду блеск камней, на белоснежной гладкой коже. Малцаг желал ею любоваться, касаться ее, ласкать, говорить. Однако в глазах Шадомы сухость и отчуждение, какая-то потаенная, странная цель. Без всяких вступлений, без слов и жеманства, словно это смысл жизни и в последний раз, она, в дикой страсти упиваясь, прильнула к нему и со слезами на глазах прошептала:
— Малцаг! Мой Малцаг, ты проснулся.
Было совсем светло, когда она, как пришла, так же спешно и засобиралась. Обескураженный Малцаг даже не смел ее удержать. Правда, он хотел с ней поговорить, и только о добром, и почему-то ляпнул:
— Ты так быстро преобразилась, изменилась, как в сказке.
Вновь соблазняя изяществом тела, она стояла к нему спиной, заправляла пышные волосы.
— Ха-ха, — недобро усмехнулась. — А где я нахожусь? Забыл? В «Сказке Востока»… где ты все повидал.
— Шадома, — он встал с кровати, подошел к ней, обнял, не давая одеться. — Я люблю тебя. Мы будем жить здесь, в этом доме, вечно, вместе.
Наверное, впервые за встречу Шадома явно расслабилась, поддалась его ласке и тихо ответила:
— Малцаг, а разве я не мечтаю об этом? Все для этого сделала. Все — и чистое, и скверное, — она обернулась к нему и, вглядываясь в глаза, — Прости. Нам обоим не надо строить иллюзии. Я никогда не рожу, я тебе не жена. А ты никогда не забудешь «Сказку Востока».
— Забуду, прощу, люблю.
— Малцаг, — ласка в ее голосе, — любовь, как хворь — проходит. И пойми, теперь я не способна быть твоей женой.
— Мы ведь любим друг друга. У меня помимо тебя никого нет.
— Одумайся, — с каким-то укором. — В том-то и дело, что кроме тебя у меня тоже никого нет. Ты, — она ткнула его в грудь, — я повторю, только ты есть, и ты моя единственная сила и надежда.
— Я люблю тебя, — перебивает он, — и готов на все.
— Молчи, — в ней вскипает злость, — оставь любовь! — она не может кричать и чуть ли не шипит: — Малцаг, ты воин. Где твоя злость, где твой звериный оскал? Где этот бесстрашный горец, которого я люблю? А сейчас, посмотри на себя. В твоих глазах кротость, смирение.
— Шадома, не говори так, я люблю тебя, ты моя жена, — он пытается схватить ее руки, но она вырвалась, и чуть ли не дрожа:
— Малцаг, запомни: женщину надо любить лишь мгновение.
— А жену? — подавлен его голос.
— Жену надо уважать, ценить, по прихоти — холить и лелеять, но не любить. Любить надо Бога, а потом — себя. Понял? — она злобно топнула, подняв паранджу, двинулась к выходу, у самой двери остановилась в задумчивости и неожиданно изо всей силы пнула кожаный мешок с травой, да так, что раздался хлесткий хлопок, и вырвался наружу густой клуб пыли.
— Ай! — вдруг вскрикнул Малцаг. От острой боли гримасой исказилось его лицо. Этот удар Шадомы по мешку, словно укол в раненые пятки, прошиб по позвоночнику вверх и осязаемым тромбом отуманил на секунду мозг. Едва не потеряв равновесие, он, как пьяный, тяжело сделал несколько шагов до нар, еле сгибаясь, тяжело сел, обхватил голову и прошептал:
— Как зловонна твоя трава, вынеси мешок, не то я задохнусь.
Когда Шадома вернулась в комнату, а отсутствовала она недолго, просто изумилась: Малцаг, словно год не ел, обеими руками обхватил большой круглый хлеб и кусал его как зверь. Еще не дожевав, он стал жадно пить молоко, разливая его по груди, и так продолжал есть. Искоса глянув на Шадому с набитым ртом, он спросил:
— Ты была здесь? — Она лишь кивнула. — И долго я спал?
Она почему-то не ответила. Подошла к столу, грубо отломив кусок хлеба, села напротив, тоже стала есть, глядя на него в упор.
— А ты ведьма, — вдруг выдал он.
— Ха-ха-ха, — залилась смехом она, поперхнулась, раскрасневшись, стала сухо кашлять.
