Вся обстановка квартиры, кроме матовых слоников, осталась Вере от родителей. Здесь, среди еще не протертого темно-зеленого плюша, когда-то бегала Вера ребенком; здесь она, счастливая, измазанная шоколадом, играла на пианино для гостей отца. Ноги еще не доставали до педалей, на голове белел бант, и клавиши на пианино тоже были снежно-белыми, а не желтыми, как теперь. Отсюда, бросив университет, ушел добровольцем на германский фронт упрямый брат, и отец мрачнел, когда подолгу не получал от него письма. Вот здесь, на этом, уже выцветшем, диване умирала мама, и на этом же диване, Вера, не помня себя от страха, тужась, рожала сына. Светлые кремовые шторы закрывали и защищали ее от внешнего мира, а за окном, в переулках, стреляли, и бегал от нее к окну бледный муж.
Вся ее жизнь и жизнь любимых людей была прочно связана с памятью об этой квартире, предметы которой имели почти сакральное значение. Иногда Вере казалось, что, когда она умрет и попадет на небо, отец и мама встретят ее точно в таких же комнатах — с зеленым плюшем, абажуром над столом и старым потемневшим буфетом. Человеку всегда хочется вернуться туда, где ему когда-то бывало хорошо, а по-настоящему хорошо многие ощущают себя только в детстве.
Когда на скатерти были расставлены тарелки с гроздьями синего винограда по краям, из соседней комнаты донесся скрип кровати, легкое покашливание и шлепки босых ног по полу.
— Вер… А где Санька?
— Не знаю, — не оборачиваясь от стола, крикнула в ответ Вера. — Проснулась, а его уже нет. Наверное, во дворе, с ребятами.
— Не спится ему… — из спальни, потягиваясь, вышел голый по пояс, высокий, худощавый мужчина — один из двух самых любимых людей Веры на земле. Мужчина босыми ногами прошел к окну и посмотрел на яркое солнце. Затем набрал в кувшин холодную воду, взял мыло и склонился над раковиной.
— Польешь?..
Алексей Измайлов, тридцатипятилетний мужчина с серыми, живыми глазами, венчанный муж Веры и отец Саньки считался врачом без места. В юности он не успел прослушать полный курс медицинского факультета. Да этого в те годы никто и не требовал: диплом не спрашивали, когда нужно было лечить людей, которых косил тиф, и с фронта постоянно пребывали эшелоны с ранеными. Потом все как-то в стране утряслось, новая власть пустила корни, и Алексея тихо уволили из железнодорожной больницы, ссылаясь на неблагонадежное происхождение. В другие больницы его тоже не брали.
Каждый день с утра Измайлов одевал единственный, наутюженный темно-серый костюм и бегал по разным учреждениям, собирая бесконечные справки с синими печатями, а по вечерам пытался заниматься частной практикой.
Существует два типа мужей. Первый: человек меняется в лице, когда слышит, что у жены срезали на рынке кошелек с последними деньгами и талонами, вскакивает с дивана и начинает кричать, не обращая внимания на детей: «Как ты могла быть такой невнимательной, разява! Сколько раз я тебя предупреждал, сколько говорил — не открывай при людях сумочку, держи ее в руках, смотри по сторонам… Как о стенку горох…» — Главное для таких мужей, даже не кошелек, а осознание собственной правоты и поиск виновного. Главное для них — лишний раз подчеркнуть свое «Я». Такие мужья постоянно живут в прошлом. Они ничего не забывают, по любому поводу вытаскивают на свет чужие ошибки и, чуть что, — тыкают ими в лицо.
Второй тип другой.
Глядя на расстроенную жену, он, прекрасно понимая, что завтра им нечего будет есть и надо идти закладывать в ломбард единственный темно-серый костюм, — а ему назначено…, последняя подпись…; обнимет ее за плечи и скажет — Вер… ты, главное, не волнуйся, не переживай… Черт с ним, с кошельком, проживем, как-нибудь справимся. Руки есть, голова есть, а значит — все будет хорошо… Такие мужья не смотрят назад; неудачи были и будут, — ну что тут поделаешь, а жить надо, и жить надо без страха и слез… Алексей Измайлов являл собою второй тип. Впрочем, этот тип Вера с него же и списала.
Входная дверь хлопнула, в тесной прихожей что-то упало, и в комнату, собирая семью в одно целое, забежал красный, растрепанный Санька.
— Быстро мыть руки и за стол, — скомандовала Вера.
Через пять минут на накрахмаленной скатерти стояла эмалированная кастрюля с разваристой гречневой кашей, масленка с бело-желтым куском свежего коровьего масла и лежал аккуратно нарезанный хлеб. На примусе медленно закипал чайник.
— Ну и где ты был? — с подозрением спросила мама, раскладывая по тарелкам кашу.
— Мы с Васей дяде Матросу голубя носили, — честно признался Санька.
— Какого голубя?.. Не болтай ногами… Какому матросу? — не поняла Вера и посмотрела на мужа.
— Слышал, — кивнул Алексей, намазывая масло на толстый кусок хлеба. — Голубятня возле рынка. Друг детей… Слушай, Санька, не стоит тебе больше к нему ходить. Говорят, он мальчишек воровать учит…
— Саша! — всерьез заволновалась Вера. — Не смей больше туда показываться. Обещаешь?!
— Угу, — с полным ртом, обжигаясь горячей кашей, пообещал сын.
— Леша… — продолжала волноваться Вера, — может, ты поговоришь с этим Матросом…
Когда пришло время пить чай и Вера поставила на стол чашки и прозрачную сахарницу с кусками желтого сахара, Алексей как бы невзначай сообщил жене:
— Знаешь, мне, кажется, нашли место в госпитале. Вчера заходил к Бродовичам, у Семена Семеновича колени распухли. Он намекнул, что мой вопрос могут решить положительно. Ставка, правда, маленькая, зато карточки…
— Ой, Леша, — обрадовалась Вера, на время забыв о непонятных матросах.
В последние годы пятилетки, после явных успехов в экономике, государство начало вести решительную борьбу с любыми формами частного заработка. НЭП угасал. Еще сохранялась карточная система, но карточки распределялись только по коллективам рабочих и служащих. Деньги не имели своей обычной власти, прилавки коммерческих магазинов стояли почти пустыми, и цены там были в пять-шесть раз выше, чем в государственных, — где отпускали только по карточкам. Семейный бюджет Измайловых состоял из скромных подношений больных, да денег за преподавание редких уроков музыки, которые Вера иногда давала на дому. Постоянных заработков не существовало, и место в госпитале означало для супругов слишком многое.
— И еще… Санька, отнеси-ка на кухню посуду, помоги матери. Еще… — тихо повторил Алексей, когда сын, сопя, собрал со стола чашки с зелеными виноградными листьями и исчез на кухне. — Семен Семенович мне шепнул, что дело Промпартии будут пересматривать.
Вера замерла. По этому нашумевшему делу о вредительстве полгода назад в Москве арестовали ее старшего брата. Брат Миша после фронта и ранения экстерном закончил университет, защитился, принял советскую власть и перед последними событиями читал лекции в Теплотехническом институте. Тема ареста между супругами никогда не обсуждалась. Муж жалел Веру, а Вера мужа. Миша мог быть кем угодно, но он — родная кровь, последний осколок дружной семьи, ее тень. Вера любила его. Когда Леша и Санька засыпали, она по ночам шептала в подушку молитвы.
— Как думаешь, — на переносице Веры обозначилась глубокая морщина, — его отпустят?
— Не знаю… Семен Семенович говорил, что, не разобравшись, многих невинных забрали. Давай надеяться, — уверенно ответил муж.
…Слова, слова… Они могут придать нашему восприятию жизни любые оттенки. Слово может вдохнуть в нас надежду и мир нам будет казаться уже иным. Сказал Семеныч приятное — откуда ему знать правду о будущем; муж, чтобы порадовать, повторил, и иголка где-то в сердце на время перестала быть такой острой. Все понятно, но кто знает… А вдруг?
На полу кухни что-то стукнуло и зазвенело.
— Новая чашка, — обомлела Вера. Воскресное утро заканчивалось, наступала суета нового весеннего дня.
* * *
Недалеко от серого двухэтажного дома когда-то находилось старое кладбище, а рядом, зеленея куполами, стояла старая церковь. На ступеньках церкви днем и ночью, протягивая руку, сидел нищий, Федька Комар. Он походил на блаженного: не имел крыши над головой ради лицезрения в небе самой короткой дороги к Богу. Но однажды, как-то вечером, когда народ и священники уже разошлись, Федька увидел, как к храму, задыхаясь, бежит какой-то человек с грязным, тяжелым мешком в руках. Не добегая с десяток метров до церкви, человек вдруг побледнел, уронил мешок, схватился за сердце и упал, загребая дорожную пыль руками. Удивленный Федька подошел поближе.
