– Аркадий Викторович! Вы мне свет застите!
– Ухожу, ухожу…
И возвращался от двери на цыпочках – что было смешно и делало его похожим на крадущуюся гориллу, – взглянуть на нее еще разочек…
Однажды, возвращаясь из «Старой книги», что под Аркой Генерального штаба, и по пути заглянув в «Сайгон», Захар увидел за столиком Босоту и Можара. Они разговаривали оживленно и тихо, торчащая бородка Аркадия Викторовича, сутуло громоздящегося над столиком, едва не касалась потной тонзурки Можара, который почтительно воздевал бровки домиком, при этом явно не соглашаясь – что было видно со стороны, – с коллекционером.
Захар немедленно вышел и в течение дня вспоминал этих двоих в «Сайгоне», пытаясь отдать себе отчет – почему его тяготит странная уверенность в каком-то беззаконии этого союза!
* * *
А в один из воскресных ноябрьских дней Босота утащил Захара к себе на дачу, в Репино.
Он лет двадцать снимал недалеко от Дома творчества композиторов одноэтажный деревянный домик с террасой, откуда просматривался берег и силуэт Кронштадта вдали, с громадой собора Святого Николая.
Захар любил бывать там зимой, когда пешеходные дорожки вдоль Нижнего Приморского шоссе уже утоптаны, когда по льду залива тянутся цепочки человеческих и чаячьих следов, а кроны высоких прибрежных сосен, вросших в песок, озаряет золотистое холодное солнце.
И пахнет морем. Соснами и морем…
Там, после долгой прогулки по берегу – мимо ледяных залысин в студеной воде залива, мимо каменной косы, уходящей в море, мимо остатков старых стен из буро-красного гранита, – когда в печке уже картаво потрескивали змеистые огоньки, а каждый глоток армянского коньяка горячо проскальзывал по горлу, мягко согревая желудок, Аркадий Викторович признался Захару – только учтите, мой мальчик, ни одна душа знать этого не должна, – что в Австралии – Вы представляете, где это? Это ж черт знает где! – и смущенно засмеялся… – так вот, в Австралии умер одинокий брат его матери, эмигрировавший туда сразу после революции. Таинственный дядя скончался, отписав дом в Сиднее, ферму где-то в прерии (там есть прерии, вы не в курсе?) и… очень, очень, Захар, немалые деньги именно ему, старшему племяннику.
– Что такое наша инюрколлегия, вы догадываетесь, – продолжал Босота. – Я не имею ни малейшего желания отдавать советским разбойникам свое наследство; обдерут меня здесь, как липку.
– Но тогда, – спросил Захар, глядя в глаза, что усмехались и ускользали, – тогда, что же делать?
Босота улыбнулся и поставил рюмку на низкий столик.
– Рвать когти, дорогой мой. За наследством там присматривает солидный адвокат, я распорядился через приятеля в посольстве. Но пора, пора когти рвать. Осторожно и толково. Ведь мне все мое хозяйство надо вывозить одним махом. Всю коллекцию. Положим, это еще провернуть можно, есть способы, есть люди… Но эти люди – и в министерстве культуры, и на таможне, – требуют весьма значительных денежных затрат. У меня таких денег просто нет.
Он опять поклонился обоим рюмкам горлышком бутылки, и на дне каждой янтарным, отраженным от печки огоньком, зажглась лужица коньяка. Захар молчал. Он мгновенно понял, что этот разговор – неизвестно чем и с какого боку – имеет к нему самое прямое отношение.
– Мальчик мой, – проговорил мягко Аркадий Викторович. – Только не берите в голову худое. У нас с вами впереди – огромные дела. Я уже представляю, как выужу вас отсюда за ниточку, и даже знаю, за какую ниточку! Но это – потом, и пока – молчок. Есть только одна закавыка: деньги, деньги! Знаю, что вы огорчитесь, но у меня просто нет другого выхода. Я вынужден продать мою красавицу.
– Рубенса?! – пораженно воскликнул Захар. Босота молча прикрыл веки.
– Поймите, вывозить ее опасно. Если рисунки можно спрятать между листами, то такой большой холст, да еще из тех, что значатся во всех каталогах пропавших картин… – это страшный риск застрять тут навеки, причем не на своей даче, в вашей приятной компании, а на зоне, среди куда менее симпатичной публики.
И поскольку Захар продолжал молчать, обескураженно уставившись на озорную пляску огня, он поднялся и стал расхаживать по комнате, продолжая говорить и говорить – убедительным своим, гибким голосом.
Кому же здесь он собрался продать «Венеру»? Иностранцу? Какому-нибудь дипломату, имеющему возможность переправить картину дипломатической почтой?
– Ну-у-у, Захар… и не такие люди здесь сейчас имеются. У советских собственная гордость – учили в школе такой стих товарища Маяковского? Например, у Можара есть некий приятель и клиент, за последнее время возбухший на, только не смейтесь, кооперативных туалетах. Ну, и еще кое на чем, он предпочитает не объясняться, и я не настаиваю; но судя по тому, что молодость товарища Гнатюка – а фамилия этого типа Гнатюк – прошла на военном плацу, полагаю, что, выйдя в отставку, он нашел, чем заняться помимо кооперативных нужников. Года четыре назад этот новый Третьяков решил собирать коллекцию живописи, кто-то его надоумил, боюсь – не Можар ли. Скорее всего, именно он, так как с его помощью в коллекции Гнатюка появились кое-какие Шишкины. Случилось так, что имя Рубенса он тоже знает – наверняка, из какого-то кроссворда, где тот значился по вертикали, как «великий фламандский художник». Гнатюк человек хитрый, но к кроссвордам доверчивый. В Николаеве, его родном городе, к тем, кто разгадывал кроссворды, относились с уважением. И теперь Гнатюк алкает «Венеру», как ждет любовник молодой… У него самого, кстати, новая любовница, и «Венеру» он желает повесить в спальне. Я, как врач, не могу не одобрить этой затеи.
Босота остановился, потер ладонями лицо, как бы стирая оживленное выражение, помрачнел и сказал:
– Ах, Захар, для меня это мука такая! Понимаю, что именно вы и Андрей извлекли ее из тлена, но я-то, я-то… я вымечтал ее, на цыпочках вокруг вас ее выходил! Мне-то каково?!
Захар поднял на коллекционера глаза и искренне сказал:
– Не представляю!
Аркадий Викторович сел рядом с ним, потрепал по колену своей огромной мягкой ладонью.
– Так вот, я хочу, чтобы вы сделали для меня повторение «Венеры». Точную копию, на которую я буду смотреть до конца своих дней где-нибудь в далеком Сиднее. Работать будете у меня дома: рождение близнеца мне хотелось бы оставить между нами.
– Почему? – угрюмо спросил Захар.
Босота расхохотался, откинул голову, явно любуясь юным другом.
– Чтобы этот говночист Гнатюк, – проговорил он, – не погнался за мной на вороном мустанге – сверять картины.
* * *
…Работа над близнецом «Спящей Венеры» была самым странным периодом в жизни. С Андрюшей они не то чтобы отдалились друг от друга, просто реже виделись. Связанный словом, данным Босоте, Захар довольно неловко объяснил другу, что работает у того над копиями двух Малевичей… Чуть ли не каждый день он ходил в Эрмитаж смотреть на портрет камеристки принцессы Изабеллы Испанской – тот тоже был исполнен Рубенсом в технике «алла прима», и через тонкие слои красок, особенно в светлые дни, на холсте сквозила та самая коричневая промазка белого грунта… Он уже знал, что при работе «алла прима», то есть буквально «в один прием», Рубенс не допускал в тенях ни белой, ни черной красок… «Старайся как можно скорее все заканчивать, – говорил Мастер ученикам, – так как тебе и после того остается еще много дела».
Плохо только, что несколько раз он довольно неудачно сталкивался в этом зале с Варёновым. Тот шествовал мимо в рабочем халате, а проходя, хлопал Захара по плечу и гоготал:
– Кого подделать собрался, гений? На кого р-р-руку поднял, убивец?! Неужто на Рубенса?
…Да, это был странный период, когда говорить и думать Захар мог только о Рубенсе, например, о том, что связующее вещество его красок обладает большой вязкостью… Он рыскал по букинистическим магазинам в поисках старых книг по технике живописи, пытаясь выяснить – каким связующим веществом в красках пользовался Рубенс? Льняное масло в соединении с венецианским терпентином? Или одно сгущенное на солнце льняное масло? Известно было одно: картины Рубенса не нуждались в заключительном покрытии лаком и просыхали довольно быстро: Захар наткнулся на его письмо к одному из заказчиков, из которого видно было, что художник упаковал и отправил несколько картин буквально через пять дней после их окончания. Это было бы невозможно, если б краски медленно сохли… Он уже знал, что Рубенс либо растирал предварительно свои краски со скипидаром, и уже на палитре смешивал их с густым связующим, либо растирал их с маслом, добавляя быстро сохнущий лак.
Босота нервничал и несколько раз осведомлялся – почему Захар не приступает к работе. Уже из его кабинета, где должно было совершаться действо, была вынесена чуть ли не вся мебель. Стол был освобожден от всех предметов и книг и застелен клеенкой… На расставленном мольберте наискосок от высокого окна стояла «Венера», раскинувшись в сонной неге, и тоже будто бы – ждала… Давно уже в антикварном магазине был куплен большой старый холст неизвестного мастера – фламандский, сильно потемневший пейзаж, годный лишь на то, чтобы стать жертвой – убийственная ситуация, при которой изнанка холста драгоценнее его лица.
