Мы заходим в вновь открытый женский монастырь: немка, залитая в стиль, вся, разумеется, в черном, становится неотличимой от стайки монашек ельцинского призыва. Ставим по свечке перед иконой реставрированного Спаса, хотя она, танцевавшая в юности topless на столах в ночных барах Западного Берлина и, по-моему, неосмотрительно близко дружившая с Марксом, терпеть не может религию.
— Есть ли жизнь на Марксе? — спрашиваю я немку.
— Чего? — таращит она глаза.
Спас начинает гореть синим пламенем. Огромная икона срывается и начинает летать по церкви из угла в угол. Как будто ей больно. Как будто ей тесно и неуютно. Как будто она просится вон из святых стен.
— Что это с ним? — поражается немка.
— Мается, — объясняю я.
Вокруг крик, гам. Все глядят на меня. Монашки расступаются. Входит наш капитан со снайперской винтовкой из ближнего будущего (он купит ее с оптическим прицелом назавтра в Нижнем Новгороде) и его молодой помощник, чернявый черт.
— Похоже на самосожжение, — шепчу я.
Описав в намоленном воздухе мертвую петлю, Спас с треском встает на свое место. На иконе проступают пять глубоких порезов.
— Что есть икона? — надменно спрашивает капитан.
— Откровение в красках, — пожимает плечами помощник.
— Отставить, — иконоборчески хмурится капитан.
— Икона — это русский телевизор, — лыбится моя спутница.
По глубоким порезам, как слезы, течет вода.
— Дайте мне банку, — прошу я.
— Хуй тебе, а не банку, — добродушно ворчит капитан.
— Мне нравится Россия, — сдавленным шепотом признается немка.
После такого признания я не могу не отвести ее в старый купеческий ресторан, с лепниной на потолке и театральными красными шторами. Ресторан (напротив новенького секс-шопа с изображением яблока с надкусом на вывеске) днем совершенно пуст. Завидев нас, официантки, пронзительные блондинки (на Волге все женщины хотят видеть себя блондинками), срочно бегут менять домашние тапочки на белые туфли с длинными каблуками:
— Икры не желаете?
Кострома — Нижний Новгород
Россия вооружается. Холодный дождь загнал нас с немкой в нижегородский оружейный магазин. На окнах решетки в горошек.
— Как у тебя дома на балконе, — хихикнула немка.
— Нет, у меня в ромашки.
— Почему в ромашки?
Что мне сказать? Как объяснить ей, что декоративная решетка — это герб моей целомудренной родины?
При входе в магазин мы столкнулись с нашим капитаном и его чернявым помощником. В руках у капитана новенькая снайперская винтовка. Поздравили его с покупкой.
— Люблю иногда пострелять, — сказал он шутливо.
— Мне знакомо ваше лицо, — сказал я любезно помощнику капитана, приглядевшись.
— Не имею чести вас знать, — сухо ответил помощник.
— Постойте, — удивился я, — не вы ли играли в Угличе роль инвалида с медалями?
Помощник смутился и что-то собрался буркнуть, но капитан шутливо уволок его за собой.
— Гондоны тут не продаются! — напоследок все-таки выкрикнул чернявый.
Я купил по сходной цене две ручные гранаты «лимонки» и положил в карманы брюк. Я заинтересовался наручниками и резиновыми дубинками.
— Не заняться ли нам на волжском досуге садомазохизмом? — предложил я со смешком.
Немка взволнованно побледнела.
Погружение на дно местного кабака прошло как нельзя более успешно. Нас окружали мужчины двух основных волжских типов, шатены с усами и светловолосые с лысинами. Низко склонившись над столами и исподлобья глядя друг на друга, они тяжело стонали от счастья.
— Ну, как тут вам у нас? — сердечно сказал губернатор, похожий на только что сделанный, быстро шагающий шкаф. За ним стояли молодые богачи, которые трещали и щелкали от силы своей энергии.
Обрадовавшись свежему виду власти, я стал откровенен:
— Нормально. Правда, ваш Кремль — говно. Одни стены. Никакой начинки.
— В приволжских просторах, — улыбнулся губернатор, — есть ни с чем не сравнимая рассеянность пустоты.
— Прострация? — уточнила немка.
— Торжество близорукости, — продолжал я, не споря. — Человеку с острым умом здесь нечего делать.
Русские ничего так не любят, как пиво с раками. Красные вареные раки пахнут волжским илом.
— У нас в Европе… — важно начала немка. Мы с губернатором не смогли сдержаться и дружно расхохотались.
— У меня капитан банку отобрал, — в конце концов сказал я.
Губернатор глубоко задумался.
— Банки, конечно, склянки, — сказали вслух молодые люди, щелкающие энергией и пальцовкой делающие козу.
— Страна устала от экспериментов, — добавил губернатор.
Рачий белесый сок пьянит и волнует не меньше пива. От первого в своей жизни сосания раков немка, кажется, совсем въехала в Россию. Она погружает в раков руки по локоть. Урчит ее тугой животик. Дело, однако, чуть было не испортил юноша, застенчиво попросивший у меня автограф на салфетке.
— Ваши книги похожи на раскаленный паяльник, который вы засовываете читателю в жопу.
— Будем брататься? — ласково рассмеялся я.
— Каждый писатель подмигивает публике.
— Вот вам автограф, но, ради Бога, не считайте его индульгенцией! — сказал я, подписывая салфетку крепким словом.
Однако на душе было непросто. Понятно, стоит мне их только подбодрить, как они бросятся ко мне со всех ног, давя друг друга.
— Так ты, оказывается, не человек, а общественная институция, — заметила немка со странной смесью старогошистского презрения и немецкой сентиментальности.
Нижний Новгород — Казань
Казань встретила наш корабль военным духовым оркестром. Сверкали на солнце трубы. Боже, как красивы татары! А татарки! А татарчата! Одно загляденье! Здесь каждый — Нуриев. Здесь вечный балет. Я уверен, что все прославленные итальянские модельеры — тоже татары. В этот город надо засылать мировых агентов по сбору кандидатов на топ-модели. В татарских лицах есть врожденная стильность «звезд». В их взглядах — сладостная отрешенность, о которой повествуют рекламы лучших парфюмов.
Я подошел к скамейке ветеранов, которых специально привезли на пристань для встречи с нами. Эти ударники до сих пор выглядели обалдевшими от звука собственной жизни. Их было в общей сложности семь человек, включая старушку в плаще-клеенке. Вот, в сущности, и все, что осталось от советского народа. Старость в России неприлична. Для ее описания Шекспир не нужен. Нюрнбергский процесс чересчур театрален для ее осуждения.
— Стахановцы, кто вы теперь: коммунисты или демократы? — поздоровавшись, спросил я.
— Да как сказать! — ветераны пожали плечами. Если они за что-то еще держались, так это за «валокордин». Они просто устали ждать, чтобы с ними кто-нибудь объяснился. Наконец, кто-то из них спросил:
— А сам-то?
Я отрекомендовался, как Черчилль, сторонником демократического зла.
— Ну, и мы тоже.
Они без боя сдавали жизненные позиции.
Я застал немку за странным занятием. Она стояла возле автобуса и наблюдала сквозь модные темные очки, как солдаты, отыгравшие марши, переодевались.
— Скоро Сталинград, — вырвалось у нее. — Не ешь на ночь воблу.
— Я ем воблу только с бодуна! — сдержанно обрадовался я.
По сравнению с татарами казанские русские выглядят бесформенно и неуклюже.
— В русских вообще есть что-то не то, — с доверительным ядом сказала мне немка. — Они стараются быть, как мы, европейцы, но в последний момент у них обязательно что-то срывается… И слава Богу! — добавила она.
Помимо русской неуклюжести, меня интересовал мусульманский фундаментализм. В казанской мечети, справив молитву за наше счастливое плавание, два старых имама объяснили мне, что татары с русскими ссориться не собираются, потому что за много веков сроднились и перемешались.
— Я люблю ваше мусульманство за ярко-зеленый цвет и разнообразие, — почтительно сказал я. — Пророк Мухаммед обещал, что число путей очищения равно количеству истинно верующих. Как хорошо, что на изображениях Пророка на месте лица пустое место. Мессия непредставим. Нет ли у вас в мечети пустой посуды? Ну хоть из-под водки.
— Мы не пьющие, — сказали имамы, но в глазах у них я прочитал чужой приказ не давать.
— Капитана боитесь? — спросил я.
— Капитан — акбар, — сказали имамы.
Я поднял мои глаза кверху и увидел его на небе. Когда я пытался смотреть в другую сторону, то все равно видел его.
— Клянусь звездой, когда она закатывается, — сказал я, — не сбился с пути ваш товарищ и не заблудился.
— Хвала Аллаху, господу миров, — отозвались имамы, — милосердному царю в День суда!
Я вынул ручные гранаты из своих белых штанов и стал ими в шутку жонглировать, стоя на ковре посреди мечети.
