В углу палаты сидит девочка. Она сгорбилась на полу, повернувшись ко мне спиной. И раскачивается. Я играю вот уже два часа, но она никак не реагирует на музыку. Просто сидит и качается. Ее платок слегка сбился набок, и я вижу шрамы на ее шее. Они тянутся по всей спине — это мне рассказала терапевт, которая с ней работает.
Девочке всего тринадцать. Она мусульманка. На нее напали во дворе ее дома. Избили и изнасиловали. Это было два месяца назад. С тех пор она почти не разговаривает и почти не ест. Только сидит и качается.
Я прихожу каждый четверг, потому что ей нравится музыка — это я тоже знаю от ее терапевта.
— Играйте ей что-нибудь спокойное, — советовала она.
Мне пора уходить, а я по-прежнему ничего не добилась. Я прекращаю играть, девочка продолжает раскачиваться. И тут меня посещает идея. К черту спокойную музыку. Надо попробовать что-то другое. Например, «Shine On You Crazy Diamond». Я играю вступление и чувствую, как во мне отзывается тоска тех самых четырех нот, — и, кажется, девочка тоже ее слышит, потому что она вдруг перестает раскачиваться и оборачивается. И я наконец вижу ее огромные испуганные глаза.
Музыка заполняет палату. Жаль, что у меня нет с собой электрогитары. И Дэвида Гилмора. Приходится обходиться тем, что есть здесь и сейчас.
Песня заканчивается. Последние ноты звучат и стихают. Мы несколько минут сидим молча, потом я спрашиваю у девочки, прийти ли к ней снова на следующей неделе. Она кивает. И я едва сдерживаю себя, чтобы не запрыгать от радости.
Я прощаюсь с ней, убираю гитару и выхожу из больницы, чувствуя себя безумно счастливой, потому что я сделала что-то по-настоящему важное. На улице холодно и темно. Я опаздываю. Обычно я не задерживаюсь так долго. Теперь даже не успею заехать домой и принять душ. Да и поесть было бы неплохо. Надеюсь, у Реми сегодня жаркое.
Закинув гитару за плечо, я сажусь на мопед и завожу мотор. Выезжаю с парковки и вливаюсь в поток машин, которые едут в центр Парижа. Я сейчас возле Дома инвалидов, а мне надо на рю Оберкампф.
Машины еле ползут. Меня подрезает грузовик, а потом чуть не сбивает лимузин. Мопед мне подарили родители — на школьный выпускной.
Мой отец по-прежнему в Гарварде. У него родился сын — Лерой, и отец проводит с ним куда больше времени, чем со мной и Труменом, когда мы были маленькими. Наверное, это должно меня задевать, но я не чувствую обиды. Отец меркнет в моей жизни, как последние ноты песни. Это грустно, но ничего. Вместе нам трудно. Всегда было трудно.
Он сейчас занят тем, что расшифровывает геном своего сына. Надеется, что это поможет ему понять, как устроен этот ребенок.
А вот мы с ним так и не научились друг друга понимать. Он считает, что в ДНК кроются ответы, на все вопросы жизни. Я считаю, что на главный вопрос ответа нет: как все-таки ее прожить, эту жизнь?
На Новом мосту мне раздраженно сигналит какой-то таксист, но я очень спешу на тот берег. Сена сегодня удивительно хороша. В ее темной воде сверкают городские огни.
Мама вернулась в Париж. Она продала бруклинский дом и почти все, что в нем было, — в прошлом году, в январе, сразу же после больницы. Она тогда исписала красками все стены своей палаты, снизу доверху, а однажды вдруг позвонила мне. Сама. И сказала:
— Анди, забери меня отсюда, пожалуйста. Я чу вствую, если я прямо сейчас не уеду, то останусь здесь навсегда.
По дороге домой она выбросила свои таблетки в окно. Я тоже свои выбросила, за несколько недель до того. Она спросила, есть ли у меня в машине музыка. Я включила компакт-диск с «Гипсовым замком» — новую версию, без засилья спецэффектов. Без шумовой каши.
Когда мы доехали до дома, мама обняла меня и расплакалась. Она сказала, что ей бесконечно жаль, что безумие захватило ее так надолго, но я всегда была ее стальным обручем — неужели я не знала?
Мы теперь снимаем квартиру в Бельвилле. Маме гораздо лучше. Бывают плохие дни, но стальной обруч делает свое дело. Она снова пишет натюрморты. С портретами покончено. Иногда на новых картинах появляется что-то связанное с Труменом — например, его перочинный ножик. Или перо, которое он однажды подобрал на улице. Или ключ, который я раньше носила на шее. Теперь он хранится в шкатулке над камином. Время от времени я достаю его и рассматриваю. Трумен стал просто частью моей истории, а не всей историей от начала до конца. В маминой жизни тоже появилось место для других интересов. Например, для меня. И это радует. Потому что она мне сейчас очень нужна, у меня столько всего происходит!..
Я закончила школу. Благодаря выпускной работе. Всем понравилась моя теория — про музыкальную генеалогию — и особенно заключение, в котором я написала, что настоящее имя композитора Амадея Малербо — Шарль-Антуан, что он из рода герцогов Овернских, а его пристрастие к минорным аккордам и диссонансу проистекает из скорби о родителях, герцоге и герцогине Овернских, погибших от рук революционеров.
Я также высказала предположение, что название концерта в ля миноре — «Концерт фейерверков» — вдохновлено подвигом юной особы по имени Александрина Паради, которая на закате Революции устраивала фейерверки над Парижем и которая оставила дневник с воспоминаниями.
Не могла же я написать, что его вдохновила группа «Лед Зеппелин», которую он слушал на моем айподе.
Мой доклад и дневник Алекс вызвали большой ажиотаж. Не успела я сдать работу, как у меня пришли брать интервью из «Ле Монд», «Ди Цайт», «Гардиан» и тому подобных изданий. В «Нью-Йорк таймс» появилась статья под названием «Юное дарование разгадывает музыкальную тайну Малербо». Статья была ничего, но заголовок, конечно, дà, туши свет. Виджей до сих пор дразнит меня «звездой желтой прессы».
Вот как все было. После травмпункта Виржиль привез меня на рю Сен-Жан. Я объяснила перепуганным Джи и Лили, что споткнулась и упала возле Эйфелевой башни. На следующий день, когда я выспалась и немного пришла в себя, я показала Джи дневник, тайное отделение в футляре и портрет Луи-Шарля. А затем рассказала про сходство розы на портрете Малербо с розой на гербе Оверни и объявила, что считаю Амадея Малербо Шарлем-Антуаном, герцогом Овернским.
Джи, конечно, был в полном восторге. Он залпом прочитал дневник. Потом отправился в музей Малербо, сфотографировал портрет и сравнил изображение с гербом. Спустя несколько дней мы вместе поехали в Овернь и постучали в двери старого шато. Нам открыла какая-то старушка. Мы представились, и Джи объяснил, что мы ищем связь между последним герцогом Овернским и композитором Амадеем Малербо и хотели бы узнать, не сохранились ли в шато какие-нибудь личные вещи его родителей — казненных в Революцию герцога и герцогини.
Старушка, которую звали мадам Жискар, пригласила нас войти. Она рассказала, что в тысяча восемьсот четырнадцатом году один из ее предков выкупил шато у якобинца, которому замок достался во времена Революции. В девятнадцатом веке здесь провели канализацию и отопление, но больше ничего не менялось. Она показала нам большой зал и несколько портретов, висевших здесь сколько она себя помнит. Джи узнал Людовика XIV, Наполеона Бонапарта и еще несколько лиц.
Пока Джи рассматривал портреты в одном зале, я заглянула в другой. Там тоже были картины — пейзажи, портреты каких-то незнакомых людей, но неожиданно над огромным камином я увидела знакомое лицо: Амадей сидел в кресле и играл на гитаре. Рядом, за письменным столом, сидела женщина с миниатюры — его мать. На заднем плане, возле окна, за которым простирались поля и холмы, стоял его отец, герцог Овернский. С красной розой в руке.
Я была рада снова повидать Амадея.
С разрешения мадам Жискар Джи пригласил в шато историка из Лувра. Тот сравнил висевший в зале портрет с портретом из музея Малербо и сообщил свое компетентное мнение: на обоих картинах одна и та же троица.
Мадам Жискар также позволила Джи пошуровать на чердаке. Он нашел бумаги герцога Овернского — расходные книги с записями об оплате уроков музыки для сына, расписку за семейный портрет, нотные тетради юного Шарля-Антуана. Некоторые из его композиций были удивительно похожи на ранние работы Амадея Малербо.
Музыкальные историки из Йеля, Оксфорда и Бонна съехались на конференцию, устроенную Джи, чтобы обсудить дневник Алекс и находки из Оверни. Джи собирается выставить дневник в музее Луи-Шарля. Я счастлива. Алекс хотела, чтобы весь мир узнал. Теперь весь мир узнает.
Мне не предложили написать сценарий, как Бендеру, но зато мне поставили отличную оценку. Бизи смотрела мою презентацию от начала до конца и осталась совершенно довольна. Ее поразили прослеженные мною связи между музыкой Малербо и современными хитами. Больше всего ей понравилось, как я продемонстрировала гармонические параллели между концертом Малербо в ля миноре и «Stairway to Heaven». Она сказала, что Малербо получился в моем докладе таким живым, словно я знала его лично.
