Если Пранас даже не поможет, я все равно не стану его винить.
Мы должны себе сами… САМИ… помочь…
Только как?
Как помочь старухе, убаюкивающей рваную галошу?
Как помочь гимназисту Вильгельму, если во дворе не будет снега?
— Не убий! — твердит служка.
Не убий. Пусть тебя убивают. Не убий. Пусть тебя вытаскивают из-под теплого байкового одеяла. Не убий. Пусть тебя морят голодом, держат в загоне, как скотину.
Но я не хочу убивать.
И никого не хочу убивать.
Убийством можно спастись от смерти. Но как же… как же… жить на свете УБИЙЦЕЙ?
Мой непутевый отец Саул — кто он был?
Убийца?
Нет.
Неужели не может быть справедливости без единого выстрела?..
Неужели зло можно искоренить только злом?
Пранас — парень ученый, вожак молодежи, пусть он мне объяснит. Я всю жизнь прожил на кладбище, мне не у кого было учиться — разве что карканью у ворон и храпу у лошади. Все тогда казалось в мире простым и разумным, даже смерть.
А сейчас все сдвинулось, перепуталось, перемешалось…
— Так как, идешь ко мне в напарники? — перебил мои мысли выкрест Юдл-Юргис. — Я должен знать.
— Я подумаю, — ответил я.
— Думать некогда. Скоро начнут топить.
— Я подумаю.
— Держись подальше от незваных гостей, если не хочешь влипнуть, — посоветовал Юдл-Юргис и хлопнул дверью.
Если не хочешь влипнуть… А разве я не влип? Разве все мы не влипли?
Для того чтобы выбраться из беды, мало достать ведерко, метелку и веревку, мало напялить на голову котелок трубочиста. Какой котелок не напяливай, ничего ни в голове, ни в жизни не изменится.
Когда же придет Пранас? И придет ли он вообще? Может, служка Хаим напутал. Может, приходил ко мне вовсе не литовец, а какой-нибудь Борух Дудак — у него тоже льняные волосы и голубые глаза.
Желтой латой никого не обманешь. Надо еще, чтобы кожа была желтая, мысли были желтыми, чтобы все твое прошлое, настоящее и будущее были помечены этим желтым несмываемым тавром.
Интересно, что с Пранасом сделают, если его поймают?
В тюрьму не посадят — время тюрем прошло.
Кокнут и столкнут в ров — время рвов настало.
Нянчиться с ним не будут. Следователь не станет рисовать ни черный снег, ни рождественскую елку.
Как непривычно быть одному в комнате, как горько и пусто на душе.
Я узнал его сразу.
Пранас шел быстрой походкой, не оглядываясь, но без всякого напряжения, как-то даже небрежно, и в этой его небрежности угадывались и ответственность, и волнение.
На нем было серое пальто с потертыми лацканами и воротником, отороченным мшистым плюшем, — еще до войны Пранукас одевался «под Ленина».
И без того ширококостный, он еще больше раздался в плечах, которые едва умещались в пальто с пристегнутой, как цветок, латой из новехонькой, не смятой и не запачканной, материи.
Однако больше всего меня поразила его борода, рыжая, кучерявая, которую он отрастил не то для солидности, не то для конспирации.
Я вдруг вспомнил, как мы первый раз с ним брились у старика Ковальского — Лео Паровозник давно был мертв, а парикмахерская моего первого учителя господина Дамского была закрыта.
Пранас, вожак местечковой молодежи, сидел в глубоком кожаном кресле перед надраенным зеркалом, и старик Ковальский вертелся вокруг него, заглядывал ему в глаза, тщетно пытаясь найти в них начальственный блеск, трепетно прикасался своей древней нержавеющей бритвой к щеке именитого клиента и, покашливая от почтения, спрашивал:
— Так объясните же мне, невежде, господин Семашка, что такое ком-со-мол?
— Коммунистический Союз молодежи, товарищ Ковальский, — степенно ответил Пранас.
— Жаль, — заметил парикмахер.
— Что? — опешил именитый клиент.
— И это не для меня. Жаль, — только и сказал старик Ковальский.
Передо мной за миг, за десять шагов, отделявших Пранаса от дверей нашей комнаты, вихрем пронеслись годы, события, лица… Тишайший господин аптекарь, отказавшийся от Пранасовой рыбы… Дальний родственник бабушки шапочник Элиазар, приютивший нас на чердаке… солдаты на мосту, остановившие нашу бричку… следователь городской тюрьмы, рисовавший на бумаге рождественскую елку и черный снег… А еще звезды, светившие над нами с младенческих лет… А еще тайны… смешные далекие тайны, которые можно хоронить, как людей, и над которыми, оказывается, хочется плакать. Ах, эти необозримые кладбища незлобивых мальчишеских тайн — самые скорбные и щемящие кладбища на свете!..
Сколько мы с ним не виделись?
Наверное, полгода.
Май, июнь… Октябрь…
Последний раз мы встретились с Пранукасом у могилы Пинхоса Когана, когда на ней устанавливали памятник — на черном граните был высечен профиль портного, которого увековечила не игла, а карающий меч революции.
Пранас агитировал меня включиться в ряды строителей новой жизни, но я никак не мог взять в толк, что это за профессия.
— Неужели тебя тюрьма ничему не научила? — обиделся тогда Пранукас.
— А чему может научить тюрьма? — спросил я его. — Научить могут портной, парикмахер. Даже могильщик.
У Пранаса не было тогда времени провести со мной, как он выразился, разъяснительную работу. Он спешил в еврейскую школу на митинг по случаю присвоения пионерской дружине имени отважного сокола Валерия Чкалова.
Я, конечно, не сокол. Со мной можно и повременить.
И вот он идет, строитель новой жизни, по улице Стекольщиков в сером пальто, к которому, как цветок, приколота желтая лата.
Вот он входит на крыльцо.
Вот он стучит.
И я бегу ему навстречу, и от радости у меня, как у пьяного, заплетаются ноги.
— Пранас!
— Даниил!
— Да ты меня задушишь, дурень.
— Сам ты дурень! Дурень с бородой!
— Я знал, что ты живой…
— Могильщики не помирают…
— Ну, ладно, ладно… Дай же дух перевести!..
Странное дело, но у меня нет сил оторваться от него, от его кучерявой бороды, от его серого, пахнущего свободой, пальто, от его чистенькой желтой латы. Я чувствую: еще мгновение, и я разревусь, как баба, ведь я давно, давно уж не плакал, а порядочный человек, как уверяла бабушка, должен плакать не реже, чем дна раза в месяц.
— Как ты меня отыскал? — опомнившись, спрашиваю я.
— Сосед сказал.
— Чей сосед?
— Наш. Мендель.
Я и забыл, что Мендель Шварц, гончар и знаток талмуда, жил в местечке по соседству с семьей столяра Стасиса Семашки.
— Он-то и дал мне адрес.
Пранас вдруг замолкает, оглядывает пустую комнату, смотрит на меня и ждет.
Чего он ждет?
— Ты… откуда? — спрашиваю я только для того, чтобы нарушить молчание.
— Оттуда, — отвечает Пранас и тычет толстым указательным пальцем себе за спину. Пойди угадай, откуда — с потолка, с улицы, с неба…
— Из местечка?
— Из города.
— Надолго?
— Пока на день.
И он снова замолкает.
— Тебе надо постричься, — говорю я, следя за его настороженным взглядом. Неужели он мне не верит?
— Почему?
— С бородой ты совсем не похож на еврея… Хочешь, я отведу тебя к Ковальскому… Помнишь, как мы с тобой первый раз побрились у него?
— Помню.
— Старик еще держится.
— А кто еще жив?
— Служка Хаим… Свадебный музыкант Лейзер… Мельник Ойзерман… Беженка Сарра…
— А еще?
Я чувствую: служки, свадебные музыканты и мельники его не интересуют.
— Выкрест Юдл-Юргис. Трубочист.
— А из молодых? — обрывает он меня. — Борух Дудак, например?
— Ты, что, свой комсомол ищешь?
— Я ищу друзей.
— А я? Разве я не друг?
— Друг, — отвечает Пранас и улыбается хитрой такой улыбкой.
— Тогда давай начистоту!
— Давай!
— Зачем ты пришел в гетто?
— Дело есть.
— Какое?
— Важное. — Он все еще улыбается своей хитрой улыбкой.
— У тебя других дел никогда и не было. Сплошь важные и чрезвычайно важные…
Я начинаю злиться на него. Подумаешь — конспиратор, тянет кота за хвост. Нацепил на денек желтую лату, пришел в гетто и считает, будто осчастливил всех, в ножки ему, герою, кланяйся.
— Ты, что, пришел присвоить пионерской дружине имя отважного сокола Валерия Чкалова?
— Я пришел, чтобы спасти ее, — спокойно говорит Пранас. — А ты, оказывается, умеешь злиться. Молодец. Раньше за тобой такое не водилось. Такие как раз и нужны.
— Злые?
— Злые и рассудительные… Доктор Бубнялис согласен принять тридцать душ… Я работаю у него в детдоме.
— Ты… в детдоме?
— Да.
— Как же ты собираешься их, Пранукас, вывести?
— Не знаю.
— У ворот всех обыскивают и проверяют. Мышь не проскользнет.
— Всех?
— Кроме золотарей. Стража от них носы воротит. Их проверяют только на обратном пути, когда они порожняком возвращаются в гетто.
