На козлах восседал Али. И хотя он однажды вышвырнул из окна казармы своего седока, каптенармуса и закупщика Маршнера, Али не питал к нему вражды. В юношеском сердце Али не умещалась вражда. Маршнер не без умысла взял Али себе в кучера. Маршнеру доставляло особое наслаждение проявлять свою власть над Али, развалившись на мягком сиденье брички. Неизменно голодный, Али грыз подсолнухи. Его кобура была набита ими доверху. Свой пистолет Али оставлял в тумбочке в казарме. Зачем ему оружие, раз он не знает врага злее голода? Он непрерывно сплевывал лузгу на придорожный песок то в одну, то в другую сторону.
— Перестань плевать! Ты же везешь офицера, — ворчал Маршнер.
Али прятал лузгу от подсолнухов за щеками, как хомяк зерна. Маршнер еще глубже откидывался на спинку сиденья и выпускал дым от сигары прямо в небо, воображая себя богом, фабрикующим облака.
— Была ли у тебя когда-нибудь под седлом настоящая девушка или ты всегда имел дело с грязными коровницами? — спросил Маршнер своего кучера, чтобы хоть немного рассеять охватившую его скуку.
Али разом выплюнул всю шелуху.
— Любил я одну красотку, да она не знала об этом, она была хроменькая и всегда сидела на лавочке перед домом. Я носил ей цветы, но она не замечала моей любви, господин ефрейтор.
Маршнер расхохотался во всю глотку. Несколько польских кур испуганно заковыляли к придорожной канаве. Али опять запихнул подсолнухи в рот. Маршнер неопределенно хмыкнул про себя, еще раз громко крякнул и тут же уснул.
Снабженец Маршнер освобождал польских крестьян от излишков сельскохозяйственных продуктов. Он расплачивался немецкими инфляционными бумажками, их присылали ему из Германии. Маршнер не скупился, и польские крестьяне осеняли себя крестным знамением при виде такого количества денег, переходившего в их заскорузлые руки. Али стоял рядом и упрятывал в мешок сало, колбасы, откормленных гусей и желтое, как весенний одуванчик, деревенское масло. Взвалив мешок на спину, он понес его к бричке. Маршнер ни на секунду не упускал Али из виду, следил за ним, как сельский жандарм следит за бродягой. Али не мог улучить минуту и незаметно сунуть под козлы кусок масла или сала.
Иногда Маршнер, пожалуй, слишком щедро раздавал инфляционные деньги. Но когда все кредитки были розданы, а мешок все еще оставался пустым, тогда каптенармус прибегал к другим средствам оплаты: как только гуси и масло исчезали в мешке, Маршнер принимался ощупывать замок своей кобуры. Этот жест оказывал такое же действие, как и оплата крупными фальшивыми кредитками: крестьяне торопливо крестились.
Обратный путь был для Али каждый раз мукой мученической. Время от времени Маршнер запускал пятерню в мешок и вытаскивал оттуда колбасу. Передними зубами он осторожно откусывал, обсасывал лакомый кусочек со всех сторон, проверял его вкус на кончике языка; но, пожевав, сплевывал его на дорогу, а за ним и кожуру колбасного хвостика. Каптенармус Маршнер не ел колбасы, изготовленной этими грязнулями, польскими крестьянами. На родине у Маршнера было чистенькое хозяйство, которое вполне его обеспечивало. Пусть господа офицеры давятся всякой заразой — чумой и оспой, но никак не он, Маршнер. Али не раз боролся с искушением спрыгнуть с козел и подобрать с земли выброшенные Маршнером объедки.
— Ты голоден? — коротко, с сочувствием спрашивал Маршнер.
У Али так обильно текли слюнки, что в них тонуло еле слышное «да», но Маршнер так и не угощал своего кучера. И речи об этом не было! Дразнить аппетит Али входило в программу мести Маршнера.
Поначалу Маршнер ездил на заготовку продуктов раз в неделю, потом два, потом три раза и наконец стал ездить почти ежедневно. Он был теперь не единственный. Он вынужден был выезжать рано и зорко следить за тем, чтобы деревня, где он намеревался собрать урожай, не подверглась нападению до него. Так, например, армейский священник тоже подвизался на этом поприще и платил за все настоящими оккупационными деньгами: ибо и у священника возникала иной раз потребность полакомиться сливочным маслом сверх полагавшегося ему по рациону. Он был благостен и скромен. Его не соблазняли сало и гуси. Ему хотелось лишь куска масла раз в неделю, чтобы укрепить свою душу, ведь он обязан был поддерживать и укреплять души других. Он вежливо просил маслица, а получив его, благодарно кланялся польским крестьянам и, как сказано, платил настоящими оккупационными деньгами, изготовленными на одной из немецких фабрик, выпускавшей блокноты для официантов.
Теперь Маршнер отыскивал маленькие неприметные крестьянские дворы.
— Яйки есть?
Девушка с задумчивым взглядом черных глаз, указав на снег, отрицательно мотнула головой. Маршнер оглядел девушку сверху донизу.
— Немножко целовать, целовать, хоп-хоп?
Девушка не поняла. Маршнер дал пинка Али. Тот убрался со своим мешком. Маршнер сплюнул в навозную кучу и, горделиво выпятив грудь, этаким петухом прошелся по двору. Он рванул дверь сарая, поманил девушку и показал на кучу сена в темном углу.
— Яйки, яйки, покажи мне гнезда.
Девушка отпрянула в сторону. Маршнер открыл кобуру. Девушка перекрестилась; ища помощи, она оглянулась на дом.
Али стоял у брички, обнюхивая пустой мешок. Это было единственный раз, что Маршнер не следил за ним, но мешок был пуст. Али немного подождал. Маршнер не возвращался, и долговязый фрисландец пошел в соседний двор. Почему бы, подумал Али, самому не достать себе чего-нибудь пожрать? Ему дали узкую полоску сала. Али заплатил за нее оккупационными деньгами. Крестьяне взяли деньги. Али схватился за кобуру. Крестьяне с криком бросились в дом. Оттуда вышел армейский священник. Он завертывал брусок масла в «Фелькишер Беобахтер» и появился как раз в ту секунду, когда Али расстегивал кобуру.
— Стой!
Али заметил серебряный галун полкового священника и обронил на землю кусок сала. Священник приказал своему шоферу, унтеру, вывести Али из дома.
На сеновале соседнего двора что-то сухо затрещало, звук был такой, словно одну доску швырнули на другую. Армейский священник и его шофер не обратили внимания на этот звук. Во дворе появился Маршнер и позвал Али. Унтер-офицер не отпускал Али, а священник шел за ними по пятам. Они привели Али к Маршнеру. Маршнер вытирал грязным носовым платком кровь и пот с лица.
— Что произошло? — кротко осведомился священник.
— Ничего особенного, ваше преподобие, — ответил Маршнер. Он пытался слюной приостановить кровь, которая текла из царапины и заливала ему лицо. — Безалаберное польское хозяйство. Искать яйки. С чердака свалился… — бормотал Маршнер. Он что-то лопотал, как ребенок, был бледен, но уже не дрожал. Священнику польстило, что его назвали «ваше преподобие». Повернувшись к Али, слуга церкви сказал:
— Вот этот мародерствовал. Доставьте его в роту. Рапорт я пришлю.
Станислаус ждал свадебного отпуска. Каждое утро он просыпался с надеждой, что сегодня его вызовут наконец в канцелярию. Наполняя котелок полкового писаря, Станислаус спросил о своем заявлении.
— Твое заявление об отпуске? — сказал писарь. — В моей папке найти его так же трудно, как в твоем супе мясо.
Станислаус выловил все кусочки мяса из ротного котла и переправил их в суп писаря.
— Твое заявление отыщется самое позднее послезавтра, — сказал писарь.
Али находился под стражей. Он был голоден. Гауптвахта помещалась в каком-то пригородном польском доме, стены были из глины, проемы окон заколочены досками. Али поскреб ногтями холодную стенку каморки. В руку посыпалась сухая глина. Он размочил ее во рту и пожевал. На короткое время его желудок успокоился. В жизни Али, включая детство, можно было насчитать немного дней, когда он чувствовал себя по-настоящему сытым. Даже родина Али, северная Фрисландия, не кормила его так, как ему требовалось. Али ничего не стоило разбить кулаком глинобитную стенку. Но он этого не делал. Его совесть чиста. Они, конечно, установят, что у него и в помыслах не было стрелять в крестьян, просто он хотел вытряхнуть из кобуры подсолнухи, чтобы положить туда кусок сала, только и всего. Они могут проверить и убедиться, что пистолет — Али сам его побаивался — лежит на стопке белья в его казарменной тумбочке. Однако священник прислал свой рапорт и в нем говорилось: «…отобрал сало… угрожал крестьянам оружием…»
Станислаус сидел в казарме и читал решение и приказ ротного командира по вопросу о свадьбе. В напряженное военное время не всегда возможно жениться у себя дома, на родине, хотя вступление в брак военных, находящихся в армии, весьма желательно, а посему мудрое военное командование постановило ввести для солдат некоторое облегчение касательно вступления в брак рядовых и ефрейторов. Короче говоря, Станислауса обвенчают в ротной канцелярии заочно.
