— Чего ты ждала? Сбежала, потом не велела и близко подходить… Чего ждала?
— Ждала, когда ты плюнешь на то, что я не велела. Мы, бабы, так уж устроены, что сопротивляться мужчине не можем. Если он мужчина, а не мальчик.
— Что ж, и сегодня не убедил?
— Дурак ты, дурак. Ты за подтверждением приходил, да? Иди отсюда! И чтоб больше я тебя не видела!
На этом экзистенциальный праздник и кончился. Саломатин просидел всю ночь над своими «тетрадями по экзистенциализму», утром обматерил по телефону секретаршу деканата, звонившую узнать, почему его нет на работе, и улегся спать. Позвонил Валерка — он не стал говорить, бросил трубку.
Вечером Саломатин уехал из Благовещенска.
Глава 9. ПОМОЩНИК САДЧИКА
Рим стоит на семи холмах. Хабаровск — на трех. Зато холмы Рима — у малярийной речушки Тибр, а холмы Хабаровска — у могучего Амура.
По горбам холмов перпендикулярно Амуру идут главные улицы. По восточному холму, от железнодорожного вокзала до военного госпиталя, — улица Серышева. По западному, от речного вокзала до завода «Энергомаш», — улица Ленина. По центральному холму, от аэропорта до Комсомольской площади, — улица Карла Маркса. Между холмами текли когда-то в комариных низинах две грязные речонки — Плюсиинка и Чердымовка. Сейчас они обе загнаны под землю, в трубы, а на их месте разбиты широкие бульвары: Амурский и Уссурийский.
Вдоль Амура тянется песчаный пляж, разделенный Муравьевским утесом. Выше утеса купаться можно, ниже — запрещается. Над пляжами — серая стена набережной, а над нею — парки. Над пляжем, где купаться можно, карабкается по откосу парк культуры и отдыха, а над пляжем, где нельзя, — парк стадиона. Прямо в парке культуры спиной к реке стоит кирпичное здание музея имени Арсеньева, рядом — скромный памятник адмиралу Невельскому и, защищенный от непогод шатким навесом, — скелет двадцатиметрового кашалота. Скелет охраняют задранные к небу жерла уральских и крупповских пушек времен фрегата «Паллада» и корвета «Витязь». Так же спиной к реке стоит в парке крайсовет профсоюзов, а ниже, в той стороне парка, что сползает к Амурскому бульвару, цветет алюминиевый тюльпан «Орбиты». Все это вместе и образует четную сторону улицы Шевченко — первой из полутора десятков трехгорбых улиц, перебирающихся с холма на холм. На нечетной стоят прокуратура, обувной магазин, желтое здание СКА и, главное, ало-кирпичное, с вычурными кирпичными украшениями здание краевой научной библиотеки — крупнейшей в городе, крупнейшей на Дальнем Востоке и вообще второй к востоку от Урала.
В тихих тесноватых залах гнут спины над книгами и журналами тихие, старомодно-вежливые, терпеливые и неторопливые люди: студенты и преподаватели, любознательные пенсионеры и соискатели степеней…
В то лето в общем читальном зале чуть не каждый день можно было встретить плохо одетого, тощего бородатого парня лет двадцати семи. Причем борода была не модная, ухоженная, не интеллигентская, а разбойничья — от глаз до середины шеи. Читал этот странный тип книги, требующие серьезной умственной работы, и такие разные, что по формуляру никто бы не определил ни его профессии, ни даже склонностей. Появлялся он вскоре после открытия и сидел всегда до конца работы библиотеки, много выписывая в неопрятные тетради и потаскивая печенье и карамельки из отвисших карманов пиджачка.
Вот библиотека закрылась. Он вышел в синий майский вечер, поежился, поднял плечи, сунул руки в карманы и неровной, подпрыгивающей походкой быстро пошел по людному проспекту, прижимаясь к краешку тротуара и уступая путь всем встречным. Разогревшись, сбавил скорость, но походка осталась неровной. Только теперь он не подскакивал, а как бы запинался через шаг. Может быть, из-за окон? Он глядел перед собой, только когда сбоку не было освещенных окон. Дом, ресторан, парикмахерская — все равно, выворачивая шею, он вглядывался на ходу в эти чужие или ничьи окна…
Что он собирался делать в Хабаровске?
Он не знал. Знал только, что жить как все не может. Но в Благовещенске — это ему показал неудавшийся опыт «экзистирования» — он не мог порвать со всем. Тысячами нитей связанный с родным городом, он был у него в плену. Все его знали, все привыкли к нему такому, каким он был прежде, к неподлинному. Менять жизнь легче там, где ты ни с чем и ни с кем не связан.
Он начнет с нуля — без специальности, без друзей, без вещей! Работать будет так, чтобы душа была свободна.
В первый же день он нашел то, что нужно: требуются лица мужского пола, старше восемнадцати лет, можно без специальности, общежитие предоставляется. Приняли его сразу и без нетактичных расспросов о прошлом. Что такое «садка кирпича», он даже приблизительно не знал, но если горшки обжигают не боги, то кирпичи — и подавно.
Работа оказалась труднее, чем он мог вообразить. Третий кирзавод подлежал реконструкции, технология на нем сорок лет уже не менялась, но стройки требовали кирпича сегодня, поэтому реконструкцию откладывали на завтра. Тем более, что там, глядишь, легкобетонные панели шире пойдут в ход и кирпич вовсе не нужен будет. А пока…
Из цеха формовки тянулся огибающий кольцевую печь узкоколейный рельсовый путь. Через каждые три с половиной метра этот путь пересекали рельсы, ведущие в печь через сводчатые проемы — «ходки». А на улице зима, а против каждого «ходка» — ворота на улицу, и треть их (там, где идет высадка готового кирпича) распахнута. А в тех «ходках», где идет обжиг, воет, отделенное от работающих на садке только ажурными клетками сырца, тысячеградусное пламя. В «ходках» дует. Это не сквозняки, не ветры и не ураганы. Нет в языке такого слова, чтобы назвать эти тугие потоки воздуха!
На электрокаре привозили вагонетку с буро-зелеными сыроватыми кирпичами из-под пресса. Вагонетку — полтысячи кирпичей, две с половиной тонны — надо было столкнуть с площадки электрокара на рельсы, загнать в «ходок» и разгрузить. Причем — это и называлось «садка» — каждый кирпич следовало уложить строго на отведенное ему место в ажурной клетке, постепенно, вагонетка за вагонеткой заполняющей весь «ходок». Каждый новый ряд в «елке» кладется под иным, но для ряда постоянным углом. Расстояние между кирпичами во всей «елке» постоянное: семь сантиметров. И за смену — за двадцать одну тысячу шестьсот секунд — каждый садчик должен уложить в «елку» минимум восемь тысяч кирпичей! И нельзя допустить, чтобы «елка» рассыпалась, чтобы сырые глиняные кирпичи ломались…
Саломатин стал помощником садчика. Его делом, было, затолкнув вагонетку в «ходок», перешвырять кирпичи с нее садчику. А тот, стоя на свободно шевелящихся, пока «елка» еще не закончена, брусочках глины, ловит кирпичи, шлепает сырец точно на предназначенное ему место, подсказывает неопытному помощнику, как брать кирпич, чтобы не развалился в руке, травит анекдоты и не смолкает, даже когда выкладывает над своей макушкой решетку из пятикилограммовых брусков.
В «ходке» темно. Мутно-серый свет, еле пробивающийся сквозь щели ворот, двенадцатисвечовая лампочка да костерок.
Саломатину, у которого уже после первой вагонетки промокло от пота теплое белье, а после второй — и лыжная куртка, непонятно, как тут мерзнуть, но его садчик, бригадир Коля Сапегин, мерзнет и в кратких, минута две, перерывах, пока электрокар везет очередную вагонетку, жмется к костру.
После первой смены Владимир устал так, что ночью не спал. После второй не дошел до трамвая — идти было метров триста, — сел на обледенелое крыльцо чьего-то дома и заснул. И снились ему и тогда, и в трамвае, и всю ночь кирпичи, кирпичи, кирпичи… Тысячи, миллионы кирпичей, трещиноватых, липких, холодных!
Но бригадир Сапегин оказался прав: «Самые тяжелые — второй час, второй день и вторая неделя, остальное — чепуха!» На третий день было не легче, но терпимее.
Глава 10. ПОГРАНИЧНАЯ СИТУАЦИЯ
Зиму Саломатин прожил как автомат: работа — столовая — библиотека — кровать — все сначала. А раз нежным мартовским утром вышел из общежития с запасцем, чтобы до завода пройти пешком… Но пошел почему-то в другую сторону и весь день бродил вдоль Амура, дыша весной и вспоминая блоковское: «…весенний и тлетворный дух…»
Именно тлетворный. Ну что он делает? Вот выгонят за прогул — куда тогда деваться? Но и завтра он не пошел в «ад». Вышел в положенное время, опять свернул не туда и просидел день в читальном зале за несуразным «романом двадцати пяти писателей» в «Огоньке» за двадцать восьмой год. Пока читал, не думал. А по пути домой пришлось ответить себе на вопрос: зачем же было переезжать в Хабаровск и чем работа садчика ближе к подлинному существованию, нежели труд преподавателя? Ответ был ясен: да ничем не ближе!
А что, если пожить просто так, нигде не работая, абсолютно свободно, насколько денег хватит? Саломатин решил попробовать.
