– Ты ли это? Душа миров, светлое тело вечности, сладость сверхсущего Бога, образ неземной красоты, ты ли это, скажи?
Она отвечает, и голос Ее так знаком:
– Разве ты меня не узнаёшь? Я была рядом с тобой все это время – и ты не узнаёшь меня? Да, это я.
И я падаю пред Нею на колени, неземной молочно-белый девственный свет нисходит на меня, я плачу от счастья и повторяю:
– Значит, я не ошибался – это все время была Ты. Зачем же Ты так поступила со мной, зачем эта грязь, мерзость плоти, слизь и пот?
Она отвечает, и голос Ее гремит весенним громом:
– Ты ничего не понял. Ты просил о посвящении – я дала его тебе. Посвящение – всегда самое страшное, что может вынести человек.
– Так я прошел посвящение?
Я слышу звонкий смех, лучезарный смех Ирины:
– Нет, ты не прошел посвящения. Ты отрекся от своей любви, убил себя, не оставил миру ни сына, ни дочери. Ты прожил пустую, бесплодную жизнь.
И я снова плачу, теперь уже от стыда и раскаяния, плачу и говорю:
– Каким я был глупцом, моя Госпожа, каким глупцом. Я грешен, да, я грешен. Отторгни меня от своего сердца, ибо нет мне прощения.
Млечное окутывает меня жемчужным туманом, и голос, исполненный неизмеримой любви, отвечает:
– Я прощаю тебя.
– Спасибо тебе, спасибо, Великая Госпожа. Скажи мне, чем же заслужил я прощение? Тем ли, что был верен Тебе?
– Нет, ты не был мне верен. Ты отказался от меня, ты не прошел испытания.
– Может, я заслужил его своей любовью к Тебе?
– Нет, не любовью. Ты так и не смог полюбить меня.
– Госпожа моя, ты читаешь в моем сердце, как в книге. Ты видишь, раскаяние мое непритворно. Возможно, этим я заслужил прощение?
– Нет. Прощение нельзя заслужить. Я прощаю тебя, потому что милосердие мое безгранично.
Если милосердие Твое безгранично, думает Маша, почему мы все так несчастны? Почему раз за разом мы возвращаемся в людские тела сюда, на землю? Почему не дано нам успокоения?
Девочка на скалах Крыма, девушка из сожженной деревни, старушка перед зеркалом. Матрос плывет по Волге, солдат вырывает чеку, старик ждет свою смерть, мужчина подносит к виску револьвер. А за ними теснятся новые и новые души…
Все они – это я.
Боже мой, сколько их! Никого от них не осталось – ни сына, ни дочки, ни наследника, ни наследницы, – никого не осталось, никого и ничего, даже вспомнить некому, некому даже помянуть, некому замолвить слово перед теми, кто пришел после. Никто их не видит, не слышит.
Только я…
И Маша плачет, плачет по всем, кто сгинул без следа, плачет по второй России деда Макара, плачет и повторяет: Только я, только я… и значит, я – их наследница? Значит, мне нести все это, хранить души в исхудавшем теле, вечно вынашивать взамен незачатых детей?
Я одна-одинешенька, говорит себе Маша, родных своих родителей я никогда не знала, маму и папу сама прогнала, братьев и сестер у меня нет, детей никогда не будет – как я одна понесу этот груз? Разве я – медиум? Разве я вызывала мертвых? Нет, они сами пришли ко мне, вошли в меня, как входит насильник в женщину, у которой нет сил сопротивляться.
Ну что же, если пришли – располагайтесь поудобней, ешьте меня, угощайтесь. Вот моя плоть, вот моя кровь, а хлеба и вина здесь не подают. Будьте гостями, только знайте – это ненадолго. Потому что я не вынесу все это больше.
Одна – не вынесу.
И на помощь позвать – не смогу.
Вот приду я к Никите, и скажу: Я слышу голоса, во мне живут другие, умершие люди. И он в ответ заговорит сочувственно, терпеливо, позитивно, как говорят с маленьким ребенком, с больным, с безумцем.
Лучше я ничего не скажу ему. Лишь бы он был рядом, лишь бы не уходил, лишь бы держал за руку.
Лучше я скажу: А ведь правда, хорошо было в Крыму девять лет назад? Помнишь, я еще гадала, в карты глядела на набережной? Я подумаю: может, тогда все и началось? Может, там-то я и впустила в себя все эти жизни, всех погибших, умерших, несчастных, бесплодных? Я скажу ему: Помнишь, все веселились, пили вино, ели шашлык. Молодые были, глупые. Сильные, уверенные в себе. Может, осталось еще на донышке той силы, может, на наш век хватит, как ты думаешь, Никит, а?
Не отвечай, не надо. Мы ведь и сами не знаем, сколько можем выдержать. Не отвечай, хорошо? Но ты не уходи, пожалуйста, не уходи.
Я буду только держаться за твою руку – мы все будем только держаться за твою руку – и, может быть, выплывем, может, научимся, наконец, дышать под водой.
Темная вода омута, вода загадки и тайны, подводных чертей, водяных и кикимор, сомов и раков, налимов и щук, хищных рыб, рыб усатых, глубоководных, речных.
Гнилая вода запруды, вода безвременья, застоя, вечного возвращенья, утопленников и мертвецов, что кальпа за кальпой вращают мельничное колесо.
Голубая вода океана, голубая бездна сирен и русалок, соленая бездна влечения к смерти, романтики, вечности, дрожи предчувствия, дверей восприятия, все это – рок-н-ролл, как говорили мы в юности.
Живая вода водки, вода обмана, вода Мореухова, вода несбывшихся обещаний, проебанной жизни, пустоты и тщеты, рвоты, мочи и говна, в которое все превратилось.
Дымная вода кальяна, вода надежды, вода возвращения, сладости, страсти, вода подступающей старости, последней Никитиной любви.
Домашняя вода аквариума, вода ненастоящих развалин, пластиковых руин, кормушек и хлопьев для рыб, долгой счастливой жизни аквариумных питомцев, вода уюта и денег.
Спокойная вода зеркала, вода, в которой отражаются звезды, вода, что превращает людей в силуэты, плоская вода, вода Риммы.
Мутная вода, капли спермы, упавшие в ванну, нерожденные дети, пропавшее семя, все, что не сложилось, что привиделось в мутной воде, воде неслучившегося.
Соленая вода слез, невыплаканная Машина вода, вода в память тех, кого больше нет, в память тех, кого так и не будет, соленая, словно океан, словно вечность, что поглощает всех, смывает следы с прибрежного песка, вода канувших без вести, вода всех, кому наследует Маша.
Мертвая вода кипятка, смертоносная вода Эльвиры, рвущая трубы, обжигающая яростью, ненавистью, земной осязаемой смертью.
Мы – племя торговцев водой, повелителей воды, ее рабов.
Две трети тела, две трети жизни.
Каждому из нас, каждому из нас.
Лет десять назад, рассказывает Мореухов, в Москву любили приезжать иностранцы: посмотреть на развалины великой империи. Может, и сейчас приезжают – тогда я был модный художник, часть московской экзотики, а теперь обычный пацан из московских окраин. Поэтому иностранцы так и не знают, что несколько лет назад я нашел лучший символ проебанного советского коммунизма.
Нет, конечно, это не склад памятников на Крымском Валу, не здание МГУ и не Парк культуры.
Это неработающий эскалатор на Ленинских горах.
У советской власти было два больших достижения – космос и метро. Как и положено – одно вверху, другое внизу. При этом в космос летают специально отобранные граждане, но бесплатно. А в метро могут ездить все, но за деньги. То есть ни космос, ни метро не могут служить символом коммунизма, который должен быть всеобщим и бесплатным.
А вот эскалатор на Ленгорах – вполне мог. Он был открыт для всех – для коммунистов и беспартийных, пьяных и трезвых, богатых, бедных и тех, у кого нет денег вовсе. Можно сказать, он объединял метро и космос. Потому что любой эскалатор – часть метро, однако этот вел не вниз, а вверх. Не под землю, а на небо, как настоящая stairway to heaven, притом – движущаяся stairway to heaven.
Да и построен он был прежде всего для детей, которые шли во Дворец пионеров, – тоже хороший символ. Я в детстве мечтал записаться в кружок фехтования, жалко, так и не сложилось.
Разумеется, в новой России сохранились метро и космос, и перестал работать эскалатор на Ленинских горах. Сами Ленинские горы стали Воробьевыми – какой уж там коммунизм, только сериал «Бригада» там снимать.
Короче, для меня развалины эскалатора гораздо круче свалки у ЦДХ. Наверное, лучше были бы только руины МГУ – но МГУ стоит, как стоял, поэтому заброшенный павильон с выбитыми стеклами остается вне конкуренции.
Мореухов смотрит на Лену: как всегда, она сидит неподвижно. Работа близится к концу, еще один-два раза – и портрет будет закончен. Получается неплохо, слава богу, руки сами все вспомнили. Вот только сценарий фильма нуар никак не складывается – все эротические намеки Лена оставляет без внимания. Возможно, поэтому Мореухов и рассказывает историю про эскалатор, рассказывает, правда, не совсем правдиво, на ходу меняя детали, превращая историю пьяного секса в романтическую повесть о художнике и его модели. Такой намек нельзя не понять, считает Мореухов.
Два года назад я ухаживал за одной девушкой, продолжает он. Не буду называть настоящего имени, пусть будет, скажем, Юля. Мы довольно долго встречались, но мне никак не удавалось добиться взаимности. И вот я понял: этот эскалатор – мой последний козырь. Ты только представь: секс на развалинах великой идеи! Редкая девушка устоит.
