Ирина привела меня сюда, сказав, что здесь собираются люди, интересующиеся буддизмом и восточной мудростью. Сегодняшний докладчик – невысокий черноволосый мужчина семитской внешности – излагал свою теорию научной трансформации учения Будды.
Он предложил дополнить идею личной кармы – кармой семейной. Отсюда он выводил возможность двух путей перерождения: в новое тело после смерти и еще при жизни – в собственных детей. Мы одновременно принадлежим двум бесконечным системам, объяснял он. С одной стороны, мы звено в цепочке перерождений и смертей, с другой – узелок в истории семьи.
Меня давно интересовало: если буддисты считают, что перерождение – грех и его следует избегать, следует ли отсюда греховность деторождения и полового инстинкта вообще? Я спросил об этом, люди за столом переглянулись, пряча улыбки. Ирина тоже улыбнулась. В ярком свете свечей ее губы казались почти черными.
Хозяин ответил, что возможность родиться в человеческом теле – огромное преимущество. Если не будет человеческих детей, все будут перерождаться в животных.
Разочарованный, я промолчал. Красивая и стройная буддийская система в конечном итоге оказалась направлена на возвеличивание половой любви и отвратительного акта физического деторождения.
Понимая, что вряд ли приду сюда еще, я спросил о Шамбале – это реальное место или только метафора, означающая высшую стадию духовного развития?
Над круглым столом повисла напряженная тишина. Она разрасталась, как душное облако, выпивающее наше дыхание. Все замерли, и только бездонные глаза Ирины смотрели на меня через стол.
Я думаю, нерешительно сказал хозяин, это сложный вопрос. А откуда вы вообще знаете про Шамбалу?
Я почувствовал себя неловким гимназистом, нескладным и большеголовым. Краска залила мое лицо, и даже когда мы возвращались по ночной Тверской, мне казалось, что мои щеки горят в темноте.
– Скажите, Ирина, – спросил я, – разве мой вопрос был бестактен?
– Он был неуместен, – ответила она, – я не могу объяснить вам почему. Если бы они хотели, они бы сами объяснили, правда?
Скрип лаковых сапожек Ирины разносился в ночной тиши, словно спеша оторваться от мостовой и взмыть к холодным небесам.
– Приятно было у них побывать, – сказал я. – Довоенный московский дом, я уже не верил, что такие остались. Будто и не было этих страшных двенадцати лет. Интересно, как они избежали уплотнения?
Я давно заметил: Ирина избегала смотреть собеседнику в лицо. В кафе она вертела в руках ложечку, на улице теребила сумку. В крайнем случае глядела сквозь полуопущенные ресницы. Эта манера казалась мне трогательной и целомудренной.
Сейчас, конечно, уже не кажется.
Той ночью Ирина впервые посмотрела на меня в упор. Мы стояли у освещенной зеркальной витрины: так я узнал, что у нее лазурно-синие глаза.
– Эти люди избежали уплотнения, – сказала Ирина, – потому что работают в серьезном учреждении. Неужели не понятно?
Я хотел спросить: А это учреждение тоже связано с Шамбалой? – но удержался.
…Сейчас синие Иринины глаза закрыты. Наверное, нужно просто вырвать руку и уйти. Наверняка Ирина даже не проснется. Так и надо поступить, говорю я себе, но не двигаюсь.
Когда Ирина спит, она похожа на ангела, хотя я знаю: она всего лишь женщина.
В конце мая мы виделись почти ежедневно, и эти встречи сильно помогали мне. То было тяжелое время, я вообще плохо переношу начало лета. В эти месяцы расположение планет вызывает во мне волнение, не находящее выхода, какое-то неясное предчувствие. Когда я был моложе, каждый год я ждал чуда, видения, но потом на смену радостному ожиданию пришло отчаяние. Много раз я перечитывал «Три свидания» и молил о том, чтобы святая София открылась мне, как открылась Соловьеву в Британском музее и Египетской пустыне. Я мечтал увидеть Ее лучистую улыбку, небесное блистание пурпура, прикоснуться к Душе Мира. Я постился, молился святой Софии, светлой дочери темного хаоса, просил Ее ниспослать мне Посвящение, но, увы, молитва моя не была услышана.
Именно отчаяние привело меня в эзотерические кружки и группы. Мне все время казалось, что где-то рядом есть люди, которые могут открыть Путь, дать то, чего так желала моя душа. Я мечтал увидеть Софию на престоле, испытать блаженство, о котором писал Соловьев. Увы. За свою жизнь я встретил много истинно мудрых людей, обладавших знанием, но никто не помог мне – даже Аполлон Андреевич. С каждым годом мое отчаяние становится все глубже.
В конце концов оно привело меня к катастрофе.
Да, встречи с Ириной сильно помогали мне. Даже сейчас я признаю, что, несмотря на женскую легковесность, она образованна и умна, в том числе и в духовном плане. Мы часами могли говорить – и сам ее голос казался мне целительным.
Сейчас я заметил: в наших спорах о духе и плоти мы избегали обсуждать половой вопрос. Мне эта тема была неприятна, а Ирина, как я теперь понимаю, никогда не замечала, насколько влияет на нее инстинкт пола.
Да, при всей своей воздушности Ирина – очень земное существо. Меня самого никогда не интересовало материальное, потому я не обращал внимания на ее платья и шубки, привычку возвращаться домой на таксомоторе и ленивые променады вдоль зеркальных витрин Петровки.
Ирина умела оставаться эфемерной и хрупкой в дорогих нарядах, вульгарных на любой другой женщине. Казалось, она вот-вот воспарит, подобно бабочке покинет куколку своего платья, – это мерцание, этот ежесекундный побег зачаровывал меня, и я не мог отвести глаз.
Наверное, я сам находился во власти морока, не замечал, насколько пошло обсуждать жизнь вечную перед витриной с шелковыми чулками.
Иринин интерес к магазинам и нэпманским кафе казался мне простительным. За годы разрухи мы отвыкли от витрин. Несколько лет назад я и сам ходил смотреть витрину МПО, где был изображен пьяный приказчик, спящий посреди изобилия товаров.
Конечно, во Втором МХТ или Студии Завадского мы бывали чаще, чем в магазинах женского белья.
На одной из таких встреч я увидел Константина Николаевича. Он был моим университетским профессором, я даже несколько раз приходил к нему домой. Тогда, в тринадцатом году, мы обсуждали индийские корни философии Платона. К слову, Константин Николаевич разделял мнение о том, что Шамбала – это и есть осколок Атлантиды.
За пятнадцать лет он сильно постарел. Ему было едва за шестьдесят, но он выглядел глубоким стариком. Я спросил о жене и сыне (к сожалению, не помнил их имен), узнал, что сын живет с ним, а жена умерла от испанки в девятнадцатом году. Голос профессора дрогнул, я, увы, не смог найти слов утешения. Спросил, интересуется ли он по-прежнему Атлантидой и Шамбалой.
– Атлантида, – пробормотал Константин Николаевич, – ничего мы не понимали про Атлантиду. Нам казалось, главное – великая цивилизация атлантов. Но теперь мы знаем: цивилизация не важна, важен потоп. А для потопа у нас есть Библия, не нужны ни Платон, ни Блаватская.
– Почему важен потоп? – спросила Ирина. – Зачем нам потоп?
– Потоп может стать свидетельством милосердия Христа, – ответил он. – Потоп Ветхого завета – и платоновский потоп, уничтоживший Атлантиду, – это воплощение Божьего гнева. Еврейский Бог не знает жалости, поэтому Потоп уничтожает все живое, кроме тех, кто укрылся в ковчеге. С тех пор море грозно напоминает людям об этой каре. Так проходят тысячелетия. И что случается, когда Иисус приходит в наш мир? Еще до того, как умереть и воскреснуть, Он творит чудеса. Исцеляет больных, кормит голодных, оживляет Лазаря. Так проявляется Его милосердие. И среди этих чудес – бессмысленное хождение по водам. Зачем Иисусу идти по морю? Даже Моисей мог приказать волнам расступиться, а Сын Бога – не мог?
По старой профессорской привычке Константин Николаевич выдержал паузу, словно ожидая ответа. Я скосил глаза на свою спутницу: губы ее были приоткрыты, лазурносиние глаза широко распахнуты.
– Он пошел по водам, потому что хотел сказать: Мое милосердие превыше Божьего гнева. Я есмь жизнь вечная и пришел, дабы искупить людские грехи. Со Мной и во Мне обретут спасение те, кого поглотили волны. – Константин Николаевич помолчал, а потом добавил: – И это благая весть для нас, заставших новый Потоп. Иисус важнее Атлантиды, милосердие сильнее гнева.
– Но Вечная Жизнь – это не жизнь земная, – сказала Ирина. – Что вам с того, что ваша жена в раю? Ведь вы – здесь, на земле.
– Мне, милая барышня, повезло больше, чем многим, – ответил он. – Я уже стар и здесь надолго не задержусь. Потому и уповаю на милосердие Господа. А вам, молодым, остаются земные упования. В том числе – надежда на милосердие большевиков. К сожалению, за него надо будет платить – и больше, чем вы думаете.
– Стать попутчиком? – спросил я. – Наверное, раз я перевожу в Наркомпросе, я тоже попутчик. Но в остальном я живу так, словно большевиков нет. Да и что такое большевики, если мыслить в масштабе тысячелетий?
