Наконец, машина ткнулась во что-то шелестящее и остановилась. Он заглушил мотор, выдохнул – «бежим!», – подтолкнул Мануэлу к дверце и выскочил сам из машины…
Они молча и быстро бежали, взявшись за руки, по какому-то скользкому полю, заросшему высокими гнилыми стеблями, пружиня на сырой земле, спотыкаясь, скользя и падая, поднимаясь и опять мчась неизвестно куда, между хлещущими лицо мокрыми плетьми.
– Стой! – наконец, проговорил он, шумно дыша. Она не могла остановиться, кружилась вокруг, вцепившись ему в руку, как ребенок, что боится потеряться. Шум крови в висках и свист дыхания не давали им вслушаться в окрестные звуки… Прошло несколько минут и стало ясно, что вокруг стоит оглохшая волглая тишина пустого поля… Где-то вдали едва слышным зуммером проезжали редкие машины, и только по этому можно было определить – в какой стороне шоссе.
– Ты меня видишь? – спросила она, как ребенок. Он подтянул ее к себе, крепко обнял.
– Я тебя чувствую, – прошептал он. – Не бойся. Все хорошо. Надо стоять и слушать.
– Саккариас… – проговорила она, прерывисто выдохнув ему в шею теплое облачко пара, – возьми меня с собой. Навсегда.
– О господи, замолчи, – пробормотал он. – Нам необходимо избавиться друг от друга как можно скорее.
Перепачканные грязью, они долго стояли, молча обнявшись, неизвестно где, в безграничном текучем море тумана, в глухой и влажной бездонной яме, а вокруг, с боков и сверху висела, растворенная в воздухе, липкая морось…
– Пойду разведаю – что там, – наконец сказал он. – Побудь здесь. Если все в порядке, достану фонарик, он где-то там, в машине, и вернусь за тобой… Если же меня долго не будет или ты услышишь выстрелы…
– Нет, ни за что! – она вцепилась в него мертвой хваткой. – Мы пойдем вместе.
– Ты будешь делать, что я сказал!
– Не буду! – огрызнулась она. – Ты еще не знаешь, с кем связался!
К ее удивлению, вместо того, чтобы разозлиться по-настоящему, он невесело засмеялся, и они медленно побрели наощупь, взявшись за руки в густом холодном мареве, ориентируясь на редкие звуки шелестящих шин и зудения моторов на дороге.
Довольно долго не могли найти машину, пока случайно не наткнулись на нее – в зарослях неубранного сгнившего подсолнечника, почерневшего от дождя.
Он нашел в багажнике фонарь и заставил Мануэлу светить, пока ползал и тщательно проверял всю поверхность кузова, и под капотом, и под днищем… Шло время, он молчал и ползал, пытаясь что-то найти…
– У меня уже рука устала, – проговорила она. – Что ты ищешь?
– Потерпи еще… Это маленькая такая, как пуговица, штука. Радиомаяк. Тебя держат на крючке, понимаешь? Куда бы ты ни поехала, они знают – где ты. И очень странно, что они не поджидали нас тут. Я никак не могу найти эту хреновину. Необъяснимо.
– Так, может быть, ее и нет?
– Тогда абсолютно непонятно, как они оказались на той же дороге, что и мы.
– Бывают жуткие совпадения, знаешь, – оживилась она. – Со мной тоже было однажды…
– Мануэла, – сказал он, – все это очень подозрительно, и мы должны быть осторожны. Не думаю, что сейчас нам надо трогаться с места. Мы здесь дождемся утра.
– Прямо здесь? – спросила она. – Я устала, Саккариас.
– Сейчас, детка… Сейчас я все устрою.
Он канул в туман и вернулся минут через десять, которые показались ей целым часом.
– Все хорошо. Тут недалеко небольшая балка, в ней развалины какого-то глинобитного сарая, все в густых зарослях. Даже если туман рассеется, с дороги никто ничего не увидит. Садись, поехали…
Он завел автомобиль в балку, углубился в высокую поросль каких-то прелых кустов и выключил мотор. Потом долго возился в багажнике, переодеваясь в сухое из чемодана. Наконец, залез внутрь.
– Вот, одень мой свитер, – сказал он. – Будет прохладно и сыро, но я тебя согрею…
Опустив сиденья, они легли, прижавшись друг к другу.
– Сколько тебе лет? – спросил он.
– Много уже… Двадцать один.
– Да, это почтенный возраст.
Они лежали в скорлупе машины, плывущей в волнах тумана, где-то на поле неубранного подсолнечника. Как маму когда-то, он обнимал эту девочку, что вполне могла быть его дочерью. И опять думал: «Вот и всё… Вот, собственно, и всё…»
Уткнувшись лицом ему в грудь, она продышала горячую пещерку где-то рядом с сердцем. Дышала ровно, но – он слышал, – заснуть не могла.
Все-таки она – молодчина, подумал он, не испугалась, не хватала его за руки и колени в этой безумной гонке, не визжала. И, может быть, то, что она – здесь, – так надо?
– Не понимаю… – вдруг прошептала она. – Почему? Почему за тобой гонятся, ихо? Почему ты не обратишься в полицию? Почему мы – здесь? – и приподнялась на локте, заглянула в его близкое, но невидимое в темноте лицо: – Ради всех святых: кто ты, Саккариас?
Он хрипло проговорил:
– Не тревожь святых, я им не понравлюсь. Я – убегающий от погони преступник.
– Что?! – Она села, провела горячей ладонью по его лицу в кромешной влажной тьме: – Бред какой-то! Не верю! Что, что ты сделал?!
– Я подделывал картины.
– Картины?! Господи… разве за это убивают?!
Он усмехнулся:
– О да.
Она опять улеглась, тихо положив голову ему на грудь.
– Но у тебя, – возразила, – так ровно сердце бьется! Мой дед говорил, так бывает, когда человек либо совсем спокоен, либо в смертельном отчаянии. Саккариас… от тебя пахнет таким родным!
Сцепив зубы, он промолчал. Подумал: она просто ищет во мне отца. Вот откуда это детское стремление вжаться, припасть и не отпустить. Несмотря на явную опасность, ищет во мне отца или деда, которого любила. Ищет точно так же, как я всю жизнь ищу маму, – повсюду в каждой женщине.
Минут через двадцать ему показалось, что она уснула.
Тогда тихим монотонным голосом он стал рассказывать ей – всё…
Вот такие дела, Мануэла: давно все началось. Винница, мама… Потом Питер, академия, Андрюша, Босота; проданный в скупку субботний кубок – такой же, что стоит у тебя на комоде. Счастливо найденная коллекция деда, и Рубенс, и бесчисленные подделки, и, наконец, картина, обнаруженная в Толедо, – этот невероятный святой с кортиком, похожий и на меня, и на тебя, у которого тоже было свое понимание закона и беззакония. Я продал его, понимаешь? И с этим теперь невозможно остаться жить. Чек за него, гигантский чек за нашего предка, – он сейчас у тебя под щекой, Мануэла…
Она лежала не шевелясь, и не шелохнулась ни разу, пока звучал его голос. Но когда он умолк, не зная, а может быть, боясь узнать – услышала ли она что-нибудь из того, что он говорил, она выдохнула – возможно, во сне? – единственную фразу счастливым шепотом:
– А все-таки ты явился, Саккариас!
Под утро он уже знал, что ему делать. Сейчас с абсолютной ясностью он чувствовал и понимал – о чем думал дед, так тщательно готовясь к самому важному поступку в своей жизни. Понимал – что им двигало. Смерть деда стала плотиной, остановившей зло, которое неминуемо раздавило бы всех его родных. Рисковый и мужественный, он и тут обыграл соперника. Обыграл ценой собственной жизни.
Никогда еще – даже в ту ночь, в Виннице, перебирая рисунки и холсты в серой папке, – он не чувствовал такой близости к этому, давным-давно погибшему, незнакомому человеку.
Как жаль, думал он, что нельзя связаться с Хесусом. Страстный разыскатель из Толедского архива – поведай мне, что там было – в этих письмах моих отчаянных предков? О чем писали они отцу четким летящим почерком? Где ты, Илан, мой ученый собрат по уделу? разъясни мне пути, которыми плыли, скакали, возвращались и гибли мужчины моего рода. Собери конференцию по всей моей жизни – поучительную конференцию под названием: «Человек, который предал самого себя»…
* * *
Проснувшись на рассвете, Мануэла уселась, скрестив ноги по-турецки, расчесала пятерней спутанные кудри, сонным голосом проговорила:
– Мне снилось, что ты гасил хлеб.
– Что? – спросил он, приподнявшись на локте.
– Мне снилось, что ты гасил горящую пшеницу, – повторила она твердо. – Поезд остановился в степи, ты выскочил, кричал и сбивал огонь своей чуваскеро[42]…
Он смотрел на нее, пытаясь подобрать слова.
– Это был не я, – наконец проговорил он, с трудом ворочая языком. – Это был… мой дед.
Сизый вязкий туман по-прежнему шевелился за окнами машины, ничуть не поредев.
– Ну, ты как хочешь, – сказала она, – а мне позарез нужно помыться и все такое. И есть ужасно хочется. Не можем мы дожидаться здесь второго пришествия. Поехали уж куда-нибудь.
И они выбрались из балки и долго переваливались по колдобинам поля, по стелющимся гнилым стеблям, пока не выползли на какую-то тропку, по ней взобрались на дорогу и поехали все в том же сыром клубящемся тумане.
Тусклыми пещерными огоньками пыхали редкие встречные автомобили. Вскоре дорога стала петлять, забираться вверх, вверх…
