Он осторожно взял ее за щиколотку – совершенно мамина, узкая, но крепкая стопа, – легонько сжал и позвал по имени. Она не отзывалась.
Тогда он приложил ладонь к ее пунцовой щеке, погладил колтуны волос и сказал:
– Просыпайся, детка. Нам нужно кое-что обсудить.
Она промычала что-то, открыла глаза и села. И еще минут пять сидела так, покачиваясь с закрытыми глазами… Потом разом вскочила и принялась одеваться. Вот свинтус, с веселым удивлением подумал он, совсем меня не стесняется!
– Погоди-ка! – велел он, когда она застегнула лифчик. Быстро отколол английскую булавку на нагрудном кармане своей рубашки, достал зеленовато-серый, как денежная купюра неизвестного государства, чек Банка Ватикана, свернул его, упаковал в свой носовой платок и, подойдя к Мануэле, бережно вложил внутрь лифчика, для верности застегнув булавкой.
– Что это? – спросила она еще хриплым со сна голосом.
– Наше наследство, – коротко ответил он. – Наши поместья, виноградники, дома и корабли… А сейчас приведи себя в порядок и сядь вот здесь. – Он поставил стул перед собой. – Нам нужно поговорить, и это очень важно, иха. После чего мы поедем.
* * *
Она сидела перед ним на стуле, касаясь его колен своими. Иногда, если он хотел особенно крепко втемяшить в ее голову ту или другую информацию, он наклонялся и кулаком легонько отбивал свои слова по ее коленке.
Вообще-то, список дел, которые ей предстояли, он подробно составил на бумаге – каждое под своим номером, и шли они по мере важности, но были еще кое-какие детали, которые предавать бумаге он не хотел. Ничего, запомнит, она умная. («Твоя мама очень умная, Зюня… но вот эта ужасная, проклятая кордовинская кровь!»)
Черта с два! Только этой крови он сейчас и доверял, только на нее и была сейчас надежда.
Она молча угрюмо слушала… про каких-то Бассо и Луку, которым полагались проценты (смотри не забудь, это дело чести), про Марго (не перепутай, тут все адреса и конверты), про адвоката Рони Таля (он хороший парень и поможет тебе со всей юридической тягомотиной, береги бумагу, это завещание, он знает мой почерк и все заверит), про банковские карточки (будь аккуратна с номером швейцарского счета, постарайся просто запомнить его), про дарственную на коллекцию картин, которая будет теперь навеки принадлежать Иерусалимскому университету (дед был бы доволен)…
– Но главное не это, – проговорил он наконец. – Запоминай. Ты прилетишь в Израиль, и сразу из аэропорта, никому не позвонив, возьмешь такси до поселка Шореш. Отыщешь старый дом в саду, вот по этому адресу, и отпустишь машину. Делать все будешь совершенно одна, как бы тебе ни было трудно. Ты – крепкая девочка, ты справишься. В чемодане ключи, там довольно сложные замки, но ты сообразишь. Не забудь, что ключ от самой мастерской – в подсобке, в корзине с луком и чесноком. И сколько бы ни потребовалось на это времени, ты во дворе, постепенно и методично будешь сжигать на небольшом, не подозрительном костре всё, что сможет там сгореть: холсты, подрамники, бумагу, даже кисти. Осторожней с огнем, не повреди моих фруктовых деревьев.
Всякие химикаты, лаки, разбавители просто выльешь в унитаз, бутылочки выкинешь на помойку. Все инструменты и непонятные для тебя приспособления сложишь в ящик и вывезешь на такси в лес – как на пикник, – просто оставишь на опушке. Затем позвонишь старому Нахману и отдашь ключи. После чего напрочь забудешь и о доме, и о костре, и о том, что делала…
– Для чего все это? – хмуро спросила она, глядя на него исподлобья.
– Чтобы сохранить ценность множества превосходных полотен, которые я подписал не своим, а чужими знаменитыми именами, и которые находятся сейчас в музеях и в частных коллекциях в разных странах. Чтобы их не выкинули на помойку люди – эти жалкие снобы и невежды, ни черта не понимающие в искусстве.
Он перевел дыхание… и, улыбнувшись, проговорил:
– К тебе там явится черный кот, и явно будет в недоумении. Его зовут Чико, он удалец и пират, и сам себя прокормит. Но, все-таки, вытащи из дома на террасу весь его корм – ему надолго хватит…
Она подняла голову, посмотрела на него ввалившимися глазами, выдавила:
– Саккариас… я не хочу, не хочу-у-у!!! Давай останемся здесь навсегда!
Он поднялся, прижал ее голову к своей груди и сказал:
– Ничего не поделаешь, Мануэла. Так надо…
* * *
Всю дорогу назад она молчала и смотрела в окно, иногда лишь откидывая голову на спинку сиденья и прикрывая глаза.
Туман очень скоро рассеялся, солнце яичным желтком окрасило осенние поля, неубранные сгнившие подсолнухи. Вдали открылась мягкая линия заснеженных гор…
Ничего, она справится, думал он. Справится…
По пути он время от времени вспоминал еще о чем-нибудь, и говорил мягко, раздельно, повторяя по нескольку раз. Познакомься там с теткой, иха, она хорошая и очень смешная: водит машину, пишет стихи на испанском и делает «ласточку». Она будет ужасно горевать, а ты не возражай, когда она станет называть меня прохвостом. Я ведь и есть – прохвост…
Она резко повернула к нему голову:
– Но почему, – воскликнула она, – с чего ты решил, что они дожидаются тебя в Кордове?!
И он терпеливо в который раз повторил:
– Потому что они знают, что я привезу тебя обратно и ни за что не оставлю одну. Они понимают толк в наживках. А если я попытаюсь скрыться, то вокруг меня станет рушиться весь мой мир – вспомни, что они сделали с Марго; а я подохну, если что-то подобное произойдет с тобой.
– И ты готов стать покорной жертвой этих палачей?! – крикнула она.
Он усмехнулся и спокойно ответил:
– Они не палачи, Мануэла. Эти всего лишь топоры, орудия казни… А я задолжал совсем другому кредитору. И по другой ведомости…
* * *
Когда уже приближались к старому городу по авенида Доктор Флеминг, он вдруг притормозил у тротуара, повернулся к девушке и сказал:
– Совсем забыл! Там в мастерской есть одна картина: обнаженная женщина на фоне окна, за которым – Толедо. Подписана именем Кордовера, Саккариас Кордовера. Мы не имеем права ее уничтожить. Это портрет Пилар, и он должен ей принадлежать.
– Господи, – пробормотала она, – кто такая Пилар, и сколько их у тебя, этих баб?
– Отыщи ее в Толедо, она водит экскурсии в госпитале Тавера. К сожалению, не знаю полного имени. И, пожалуйста, юса, дай ей немного денег… Дай ей побольше денег, черт возьми! Я собирался, но… как-то не вышло, боялся обидеть… У меня почему-то болит за нее душа. Она независимая, гордая и… очень нежная. Обещай, что найдешь ее. Обещай мне!
Мануэла молча смотрела ему в лицо, будто силилась различить в нем больше, чем видела.
– Просто ты любишь ее, – наконец отозвалась она. – Любишь ее. Вот в чем дело.
* * *
На стоянке она выглянула в окно и бросила:
– Не вижу никакого красного «опеля».
– Не волнуйся, они давно его сменили. Они не идиоты. Возможно, сейчас разъезжают на мотоцикле, после вчерашней-то неудачи… Не думай о них, детка. Сейчас ты выйдешь из машины и спокойно пойдешь к своему дому. Не торопись, не ускоряй шаги. Я буду идти за тобой на безопасном для тебя расстоянии. И если услышишь выстрелы, продолжай идти, не оглядываясь. Обещай, что не станешь оглядываться!
Она была натянута, как струна, и он опасался, как бы напоследок она не подкачала – не расплакалась, не забилась, не сотворила что-нибудь такое, из-за чего весь его, так точно выверенный план, рассыплется. Но она молчала, и только сведенные брови на бледном лице казались угольно черными.
– Иди! – сказал он. – Подожди! – подался к ней, крепко прижал к себе. Отстранился и чуткими пальцами, будто к холсту прикасался, на прощанье легко пробежал каждую черточку этого потерянного и найденного маминого лица.
…Улицы Старой Кордовы уже редели; под высоченными акациями и платанами, неподалеку от Алькасара, несколько стариков в черных испанских плащах вскарабкивались в автобус. Под стенами Мескиты шевелилась сонная вереница коче де кабальос. Не надеясь больше на улов, возничие медленно разъезжались по домам.
Солнце еще стерегло пегие крыши, но пешеходы внизу уже бродили по пояс в вечерней тени… Вдоль белой, рассеченной светом стены, задумчиво брел лишь ловец человеков, продавец билетов национальной лотереи.
Мануэла поднималась по улице, медленно всплывая из тени, как из воды: по плечи, по колени… Шла, как велел он, не торопясь, с ровной статной спиной, слегка напряженной, словно в любую минуту готова была вылететь на сцену. Он знал, что, скорее всего, его ждут где-то там, у ее дома, но уже не чувствовал ничего, кроме пустынного гулкого покоя, за которым следовало только одно: взорванная тьма.
Вот она свернула на свою улицу, подошла к дверям дома, замедлила шаг…
