Итак, извещение принимать людей Старец получил свыше. Кроме этого, ухудшилось состояние его здоровья. Теперь он уже не мог, как свободная птица, летать по далеким пустыням. Он довольствовался жизнью, полной самоограничений, в своей каливе и был подобен"птице, особящейся на зде" и"горлице любопустынной".
В своей каливе Старец жил как в глубокой пустыне, потому что его сердце опустело от страстей и он стяжал безмолвие ума. Он дошел до такого состояния, что мог одновременно находиться со множеством людей и быть один. Ему удалось осуществить в своей жизни заповедь любимого им святого Исаака Сирина: «Будь друг со всеми людьми и при этом оставайся один в своем помышлении»[204]. Старец пребывал «неподвижен сердцем, общаясь по внешнему человеку с людьми, а по внутреннему — с Богом»[205]. Уже очень рано он научился слышать или не слышать, видеть или не видеть — тогда, когда хотел этого сам.
Зимой 1959 года в монастыре Стомион его посетил один солдат. Он застал Старца больным, лежащим в кровати, и сказал ему: «Отче, Вы болеете, а тут еще и дети не дают Вам покоя».
— Какие дети?.. — спросил Старец. — А... правда! Сейчас услышал!.. Я и не заметил, что они пришли.
Солдат понял, что погруженный в молитву Старец не слышал крики игравших в монастырском дворе детей, которые будоражили всю округу.
Когда Старец искал пустынное место вне Святой Горы, ему показали хорошую пещеру в безмолвном месте. Но человек, который привел его туда, сказал, что недалеко от пещеры проходит автомобильная дорога и слышится шум проезжающих машин. «Этот шум меня не беспокоит, — ответил Старец. — Я могу, когда хочу, его слышать, а когда не хочу — не слышать; могу видеть машины, а могу их не видеть. Хуже шум другой: когда хотят меня впутать в разные проблемы».
Однако Старец говорил, что вначале «безмолвие в удалении от мира очень быстро приносит душе внутреннее безмолвие при помощи подвижничества и непрестанной молитвы, и тогда человек уже не беспокоится внешним беспокойством»[206].
Основываясь на своем безмолвническом опыте, Старец говорил: «Безмолвие само по себе — это уже молитва». Об одном, находящемся в миру исихастирии Старец говорил, что живущие там монахи преуспевают, потому что они любят безмолвие и время от времени, ни на что не отвлекаясь, живут в маленьких каливках. И действительно, согласно святому Исааку Сирину, «безмолвие есть край совершенства»[207] и «честное дело безмолвия становится пристанищем Таинств»[208].
Безмолвие есть благое состояние, однако, пребывая в нем, необходимо подвизаться, совершать дела безмолвия. Старец выразительно говорил: «Чем поможет мне безмолвие, если, пребывая в нем, я имею радиоприемник? Для того чтобы пустыннику помогла пустыня, он должен или уже быть хорошим [монахом], или стать им. Подобно тому как сладкие плоды, произрастая в безводных местах, становятся слаще, чем выросшие в местах влажных, а плоды горькие в местах безводных становятся горче, так и хороший монах в пустыне станет лучше, тогда как монах страстный станет более страстным. Некоторые монахи хотят жить в безмолвии. Они находят безмолвную келью и потом впадают в совершенное нерадение и равнодушие. Все их духовное делание заключается в том, что они иногда сядут и почитают какую-нибудь книжку».
Старец рассказывал и следующий случай: «Давно, когда Ватопедский монастырь был еще идиоритмичным, двое его насельников договорились уйти в пустыню. Они купили себе келью. Один из них был подвижником. Каждую ночь он совершал бдения. А другой в это время спал и раздражался из-за того, что подвижник беспокоит его своим шумом. Он ему даже говорил: «Что ты там делаешь всю ночь и не можешь успокоиться? Нет, видно до тебя не доходит смысл того, что написано в Псалтири: "И в нощи пред тобою". Ты ведь "и в нощи предо мною", то есть ты даже ночью не даешь мне покоя!" Из этого видно, что в действительности один из братьев ушел в пустыню ради высшей духовной жизни, тогда как другой — для высшей плотской жизни, для комфорта».
Старец подчеркивал: «Те, кто живет в безмолвии, — извлекают ли они пользу из своего молчания, безмолвия, или же сидят и собеседуют со своими помыслами? Если они собеседуют с помыслами, то они болтуны большие, чем болтуны в миру. Потому что мирскому болтуну делают замечания, его ругают, и постепенно он исправляется, тогда как они, пребывая в пустыне и празднословя со своими помыслами, имеют при этом ложное мнение, что они исихасты и таким образом причиняют себе немалое зло. Для того чтобы быть исихастом, надо иметь умную молитву».
И действительно, цель безмолвия есть молитва. «Собирательным делом безмолвия, — говорит святой авва Исаак Сирин, — является пребывание в молитве»[209].
Старец Паисий был убежден, что для того, чтобы человек шел подвизаться в пустыню, необходимы определенные предпосылки. Или он должен идти к подвизающему в пустыне старцу, или, перед тем как идти в пустыню, достаточное время прожить в послушании в общежительном монастыре. Старец говорил: «Если молодой монах уходит в пустыню, чтобы жить там одному, по своей воле и без наблюдения Старца, то — если он даже и не станет бесноватым — преуспеть не преуспеет». Одного молодого монаха, пришедшего к Старцу за благословением уйти в пустыню, он отговорил от этого со словами: «Сейчас жить один в безмолвии ты не сможешь».
Святогорскому монаху, который жил в келье один и буквально погибал от бесполезных попечений и не находил ни в чем духовного утешения и покоя, Старец посоветовал: «Возьми "Добротолюбие" и четки и пойди во-о-он туда, видишь: под каштаны».
На вопрос, возможно ли сегодня монаху жить в безмолвии на Святой Афонской Горе, Старец ответил: «Возможно — если монах живет в безвестности и не вступает в близкие отношения с мирскими людьми».
Старец помог монахам, имевшим предпосылки для безмолвнической жизни. Благодаря ему были заселены многие афонские кельи, в которых возникли очаги безмолвнической жизни.
Этим безмолвническим духом дышал Старец Паисий, его он передавал другим. Он возлагал на исихазм — безмолвническую жизнь — великие ожидания и многие упования. Он верил в то, что «из безмолвнической, исихастской жизни придет и возрождение Церкви»[210].
Даже просто говорить о Старце Паисии нелегко, то описывать его внутреннее делание — почти невозможно.«Глубоко сердце паче всех, и человек есть, и кто познает его?»[211] В этой главе мы совсем чуть-чуть коснемся трезвения — то есть внимания, бодрствования — Старца Паисия.
Старец был трезвенным делателем, еще живя в миру. Он был внимателен в выборе того, с кем общаться, в отношении помыслов и чувств. Каждый день он подвергал себя самоконтролю. Он положил себе правилом не смотреть в лицо женщинам. Одна родственница стала жаловаться его матери на то, что он не ответил на ее приветствие. Это произошло потому, что Старец не заметил эту женщину — его помысел и взор были устремлены к иному.
Старец не ходил по кофейням и избегал мирских развлечений. «Однажды, — рассказывал он, — в соседском доме устроили шумный пир. Я спал на сеновале. Помолившись, представляя, будто я нахожусь перед Вифлиемскими яслями, я чувствовал радость».
«Поступив в монастырь, — рассказывал Старец Паисий, — я начал усердно заниматься молитвой. Однако в отношении внимания к себе слегка расслабился. Прошло немного времени и я понял: со мной что-то не в порядке. Тогда я осознал, что мне не хватает трезвения, постоянного контроля над собой. В начале духовной жизни требуется больше внимания, чем молитвы. Ведь если нет трезвения, то и молитва на пользу не идет. Наш внутренний человек должен непрестанно находиться в трезвении. Мы должны замечать каждое из своих движений. Слежение за собой, внимание (трезвение) помогают нам больше, чем молитва и духовное чтение».
Для того чтобы возделать трезвение, Старец на общих монастырских послушаниях трудился молча и в отдалении от других. Когда он жил на Катунаках и на кораблике приезжал в Дафни, то, ожидая обратного корабля, уходил подальше от пристани и людей — к скалам. Когда он жил в «Панагуде», то в Кариес поднимался крайне редко, причем по тропинке, о которой мало кто знал, и в часы, когда встретить кого-то было трудно.
По дороге он не выпускал из рук четок и творил Иисусову молитву или «читал не по книжке», то есть приводил себе на ум то, что прочитал раньше и размышлял над этим.
Старец имел внутреннее духовное делание, «то единственное делание, за которое воздает Бог». Его сердце было согрето памятью Божией. Его ум был чист и внимателен: он легко увлекался духовными предметами и из области мирской уходил в область надмирную.
Однажды в «Панагуде» Старца посетили два стремившихся к монашеству юноши. Был вечер, заходило солнце. Старец уже закрыл калитку и выполнял свое монашеское правило. Однако он открыл этим юношам, усадил их в архондарике, и они задавали ему различные духовные вопросы. Старец отвечал кратко. Молодые люди поняли, что его ум пребывал где-то в ином месте, что он был пленен Богом. Было такое впечатление, что он пребывает «вне себя». Он говорил с ними, однако при этом переживал что-то другое и мыслил о чем-то ином.
