– А освещению дома это не повредит?
– У вас мощный японский генератор. К нему можно подсоединить несколько таких домов, как ваш, а не только какую-то лампочку.
– Как быстро ты сможешь это сделать?
– За полчаса управлюсь.
– Хоп. Делай!
Ибрагим провел в сарай свет. Выключатель он установил на стене у топчана, чтобы пленник мог сам до него дотянуться, когда надо.
Женщины постелили чистую постель. Люди Хаймулло перенесли на нее лейтенанта.
После удаления осколков Козыреву физически стало лучше, а вот морально он был подавлен.
«Надо же такому случиться, попасть в плен! – раздумывал он. – Что скажут ротный, офицеры и солдаты полка? Не подумают ли, что я струсил и сам сдался? Лучше бы меня разорвало той гранатой.
А Ольга? Ведь я перестану посылать ей письма. Что она подумает? Или ей сообщат, что лейтенант Козырев пропал без вести? Но она не жена, не родственница. Значит, не сообщат.
Если только Гена Бутаев? Он знает, что письма Ольги в тумбочке, адрес найдет. Но что напишет ей? Мол, твой жених погубил всех своих подчиненных и пропал? Откуда Гене знать, что я вел бой, пока не прилетела эта чертова граната?
Да еще особист наверняка раздует целое дело. Меня реально могут обвинить в предательстве. Раньше попытались бы разобраться, сейчас не станут.
Теперь в стране гласность. Сор в избе не прячут, его выметают. И чем больше выгребут, тем лучше для политработников и контрразведчиков. Командиру это не нужно, а вот замполитам – более чем.
Черт, как же все плохо! Повеситься? Но, во-первых, в сарае вряд ли найдется веревка. Меня даже связывать не стали, хотя руки и ноги двигаются. Откуда знать местному санитару, на что я способен?
Во-вторых же, и в главном, кому и что я докажу, покончив собой? Разве духи сообщат обо мне в полк? Они выбросят труп в ущелье на съедение шакалам и забудут о пленном.
Ребята говорили, что самое страшное на войне – остаться инвалидом. Я согласен на коляску, лишь бы у своих, дома.
Нет, самое страшное на войне – это плен. И отсутствие тех людей, которые могли бы рассказать правду о том, как это приключилось».
Отчаяние охватило Козырева. Он повернул голову к стене, выключил свет и долго лежал так, проклиная свою судьбу.
Затем Михаил услышал, как открылась дверь.
– Здравствуй, офицер, – раздался миловидный женский голос.
Он не обратил бы на это никакого внимания, но женщина поздоровалась с ним на русском, довольном чистом языке. Это заставило лейтенанта обернуться.
– Ты кто?
– А разве тебя не учили отвечать на приветствия?
– Извини, здравствуй.
– Это другое дело. Я – Ламис, дочь человека, который взял тебя в плен.
– Ты очень хорошо говоришь по-русски. Откуда это?
– Давай сначала ты скажешь, как мне называть тебя.
– Я – Михаил, Миша.
Девушка подошла к топчану, поставила на его краешек поднос, присела, опустила платок, и Козырев едва не вскрикнул. Если бы это не было сном, если бы он не знал, где находится, то в сумерках сарая не отличил бы эту девушки от Ольги, так она была на нее похожа.
– Что с тобой? – встревожилась Ламис.
– По-моему, у меня галлюцинации.
– Что это такое?
– Видения. Ты сильно похожа на одну русскую девушку. Подожди… – Он дотянулся до выключателя, включил свет. – Господи, вас действительно не различить.
– А кто она тебе?
Козырев вздохнул:
– Невеста. Теперь уже бывшая. Мы больше никогда не встретимся.
– Ты расскажешь мне о ней?
– Я не могу понять, что происходит.
– А что происходит? Ничего страшного. Отец велел мне и моей тете Халиде ухаживать за тобой.
– Не в этом дело. Такого сходства быть не может.
– Ты о той русской девушке?
– И о тебе.
– Почему не может быть? Похожих друг на друга людей много.
Он откинулся на подушку:
– Нет, это сон.
– Тогда проснись.
– Не могу. Да и не хочу.
– В таком случае немного покушай. Я принесла тебе лепешку, только из тандыра, еще горячую, и чал. Так у нас называется верблюжье молоко, разбавленное водой. Много есть тебе нельзя, этого пока хватит.
– Я не хочу есть.
– А поправиться хочешь?
– Для чего?
– Странный ты, Миша. Для чего люди поправляются? Чтобы жить.
– Здесь? В плену?
– Люди живут в разных условиях. Но ты покушай, потом поговорим. У нас впереди уйма времени.
Козырев подчинился, заставил себя проглотить несколько кусков вкусной лепешки и глотнуть кисловатого напитка. Девушка убрала поднос.
– Так ты скажешь, откуда знаешь русский язык? – спросил Михаил.
– Да, но не сейчас. – Ламис оглянулась на дверь, за которой послышалось какое-то движение.
Она подняла платок.
В сарай вошел Табрай.
– Что тут, Ламис?
Как ни странно, командир моджахедов спросил ее тоже на русском, но уже с заметным акцентом.
– Офицер чувствует себя неплохо, отец. Покушал, хотя и мало.
– Ему много и не надо. Ты ступай, Ламис, я хочу поговорить с пленным.
Девушка поднялась.
Козырев проводил ее взглядом.
– Что ты так смотришь на мою дочь? – повысив голос, спросил главарь банды.
– Нельзя?
– Так нельзя!
– Не буду. О чем ты хотел поговорить со мной?
– О тебе.
– Что тебя интересует?
– Все.
– Все я и сам не знаю.
– Расскажешь, что знаешь. Откуда родом, где учился, есть ли родители в Союзе, кто они, как попал сюда, участвовал ли в боевых действиях?
– Зачем тебе это?
– Отвечай!
– У меня сильно болит голова.
– С дочерью говорил, со мной не хочешь?
– Не могу. Болит голова.
– Я пришлю к тебе санитара. Он, конечно, не врач и даже не фельдшер, прошел только курсы санинструкторов, но поможет тебе. Потом поговорим. Советую сменить тон, лейтенант. Ты не можешь диктовать мне условия.
– Я ничего не диктую. О каких условиях ты говоришь? Хотя не отвечай, не надо, лучше действительно пришли санитара.
Табрай нагнулся к Козыреву.
– Ты должен усвоить, гяур, что твоя жизнь в моих руках. Захочу, будешь жить, не пожелаю, сдохнешь точно так же, как твои однополчане. Но они отправились на небеса, ничего толком не поняв, ты же будешь умирать медленно и мучительно. Не вынуждай меня. Да, мы привезли тебя сюда и оказали помощь. Но это еще не значит, что я решил подарить тебе жизнь. А санитар будет. Как и разговор. – Он поднялся и вышел из сарая.
Козырев отвернулся к стене. Угрозы главаря на него не подействовали.
«Убивать не станет, раз привез сюда, – подумал пленник. – Какие-то свои цели преследует. Если только не задумал провести показательную казнь. Это душманы практикуют часто. Об этом еще в штабе округа на лекциях предупреждали. Но для меня казнь – избавление. Пусть мучительное.
Впрочем, сейчас во мне проснулось желание жить, и причиной тому девушка Ламис, дочь этого чудовища. Она так похожа на Ольгу. А может, это обманчивое впечатление?
Все очень неожиданно. И светло. Да, именно так. Она появилась, и в сарае стало светлее. Что это такое?»
Его размышления прервал гортанный голос. Пришел тот человек, который вытаскивал из него осколки. Он что-то говорил на своем языке.
Санитар сделал ему укол. Потом он осмотрел раны пленника, что-то сказал, собрал свою сумку и вышел из сарая.
Вновь появился главарь. Какой-то парень поставил перед топчаном табурет.
Табрай присел, отпустил слугу, посмотрел на лейтенанта и спросил:
– Ну так что, Михаил Козырев, будем говорить?
Лейтенант вздохнул.
– Придется.
– Я задал вопросы, отвечай!
Козырев рассказал о себе, опустив лишь свои отношения с Ольгой. О ней теперь надо было забыть. Со вчерашнего дня у нее началась новая жизнь. Да и у него тоже.
Табрай выслушал и уточнил:
– Так ты воспитывался в детском доме?
– Да.
– Родителей не помнишь?
– Нет. Я всегда был один. Оттого и пошел сначала в суворовское, а затем в военное училище.
– Сюда попал по своей воле?
– Ты неплохо говоришь по-русски. Учился у нас?
– Это не имеет отношения к нашему разговору. Я спросил, ты попал в Афганистан по своей воле?
– Да.
– Мог отказаться?
– Мог. Но не отказался.
– Почему? Хотел повоевать?
– Офицер должен быть там, где идет война, а не отсиживаться в тылу.
Табрай хмыкнул и спросил:
– На войне? Даже если она захватническая?
Козырев взглянул на Табрая.
– Кто кого захватил?
– Не задавай глупых вопросов. Сам все прекрасно понимаешь.
– Понимаю. Замечу, что советские войска находятся здесь по приглашению законного правительства.
– Правительства, устроившего переворот?
– Революцию.
– Ты член партии?
– Да.
– По убеждению?
– Не знаю, возможно.
– Но сам вступил в КПСС, никто тебя не заставлял?
– Это как посмотреть. В военном училище старались как можно больше курсантов принимать в партию. Политорганы считали, что командиры должны быть коммунистами. Без членства в КПСС продвинуться по службе невозможно.
