— Да по мне — хоть из задницы, — неестественно мягко заметил следак. — Главное — чтобы правду.
— Не поверишь — правда мой конек. Меня за это еще в детстве били. Не добили. До сих пор добить никак не могут, — и я еще раз рассказал ему о событиях минувшей ночи. Надоело, конечно, а что делать? В последнее время я, как рассказчик, пользовался необыкновенной популярностью. Прямо артист разговорного жанра. Мне бы документики начинать готовить для поступления в эстрадное училище, да что-то лень было.
Прокурорский внимательно выслушал меня, глядя все время в район собственных ботинок. А когда я замолчал, поднял голову и спросил:
— Это все?
— Как на духу, — кивнул я, любуясь туманом недосыпания, который очень романтично окутал фигуру следака и вообще все вокруг. Наверное, поэтому и пропустил момент и причину зарождения вспышки гнева с его стороны. А она случилась. В следующем неказистом виде:
— Короче, недоносок. Я тебе вот что скажу. Я прочитал все, что написано в деле. А сейчас послушал тебя. И не верю ни одному слову — ни письменному, ни устному. Зачем Балабанову рисковать своим положением из-за какого-то вшивого свидетеля? И зачем Пистону убирать тебя таким запутанным образом? Чуешь, падла, концы с концами не сходятся? Поэтому прямо сейчас и прямо здесь ты расскажешь мне всю правду. При каких обстоятельствах и за что ты убил Балабанова? Ну-у?!
Вот такую он речугу задвинул. Я даже незаметно призадумался. И понял, что все происходящее мне совершенно не нравится. Во-первых, то, что он не подал мне руки и вообще смотрел на меня свысока. Я, конечно, простой таксист, к тому же сильно помятый в результате двухдневного непрерывного использования не по назначению. Но это не дает ему права держать меня за быдло, да? Во-вторых, с чего он вдруг взял, что я недоносок? Медицинскую карточку смотрел, что ли? Так там ничего подобного не написано, я лично проверял. И тем более ни к чему было обзывать меня падлой, даже не знаю, кто это такая. А в-третьих, наконец, мне не понравилось, что он поставил под сомнения мои слова, потому что не так часто мне приходится травить представителям органов практически чистую правду. В таких случаях особенно обидно, когда в нее не верят.
А потому я мечтательно огляделся по сторонам. Ну, прозевал момент зарождения вспышки его неправедного гнева, и ладно. Зато романтический туман по-прежнему окутывал все вокруг и рядом не было ни души. Не брать же в расчет кота, в самом деле. И я, протянув вперед руки, ласково взял следака за отвороты рубашки и притянул к себе. Тот покраснел от обиды, но взывать о помощи не стал. Все-таки, у прокурорских с ментами постоянная конкуренция. Выручить-то, конечно, выручат, но оборжут с ног до головы.
К чести следака, он попытался освободиться и даже вцепился одной рукой мне в запястье. Вторая прижимала к боку кожаную папку, бросать которую он не хотел. Но одна его рука против двух моих оказалась бесполезной, к тому же я пребольно пнул его носком ботинка в голень. Прокурорский смирился и затих.
Подтащив обмякшее и очень пунцовое тело поближе, я как можно выразительнее поведал ему следующее:
— Слушай на меня, хуцпан и мишугенер. Прямо здесь и прямо сейчас я тебе всю правду в матку резать буду. Как ты и просил. Сначала меня чуть не расстреляли в какой-то придорожной тошниловке. Ни за что: я просто кушать хотел. Потом меня чуть не поймали, чтобы убить. Потом еще раз. Потом еще раз. Или два раза. Я уже плохо помню — мозги размякли. Потом меня били. Потом, кажется, еще раз. Потом меня три часа продержали в ментуре вместо того, чтобы отправить спать. Потом меня чуть не пристрелил Балабанов и я херову тучу времени объяснял представителям органов, что к чему. Потом на меня наехал Пистон. Потом он же чуть не свернул мне челюсть. А сейчас ты обзываешь меня паскудными словами и имеешь наивность думать, что я все это выдержу? Ну, и чтобы да — так нет. Я терпеть не стану. Многовато на меня одного за двое-то суток. Я тебе сейчас лбом в переносицу ударю и скажу, что ты об стену споткнулся. Все равно свидетелей нет. Вот такая вот она, правда от Миши Мешковского. Все показания записать успел?
— Все, — прохрипел следак.
— Вот и умничка, — я отпустил его и даже попытался расправить смятую рубаху на следаческой груди, но он, нервный, возомнил невесть что и скоренько отскочил от меня шага на три. Отскочил бы и дальше, но уперся спиной в стену. Потом расстегнул свою драгоценную папку и выхватил оттуда диктофон:
— Все, придурок! Здесь все записано, что ты мне наговорил, как угрожал! Хана тебе.
— Ух ты, — безо всякого интереса удивился я. — И эта фигня была с самого начала включена?
— Да! — он был очень горд.
— Обалдеть! Значит, там записано, как ты меня нехорошими словами обзывал?
— Ну… да, — уверенности, заметил я, поубавилось.
— Вот и славненько. Вот и чудненько. Ты запись-то сохрани. И судье, и прокурору будет интересно узнать, как ты с опрашиваемыми общаешься. Да, кстати. Если тебе приспичит еще раз услышать правду от меня, ты повестку пришли. Левым соском клянусь — по повестке обязательно прибуду.
Я развернулся и пошел к парадному входу.
— А у меня тут записано, как ты мне побоями угрожал! — обиженно напомнил он мне вслед.
— Ложь, — бросил я, не оборачиваясь. — Все ложь, кроме двадцать второй поправки. А у нас она не работает.
А чего мне — спорить с ним, что ли? Кто докажет, что это я ему угрожал? Кто докажет, что я вообще кому-то угрожал? Я вообще ни разу голоса не повысил. Может, это я во сне бредил, а он шпионски подкрался и записал мой бред для использования в личных целях. Так что это, граждане судьи, не аргумент-с!
Прокурорский обогнал меня у самой лестницы. Очень несчастный и задыхающийся от несправедливости бытия. Пробежал мимо и даже не попрощался. Так и растаял в загазованном городском воздухе.
Я вынул сигарету, остановился у лестницы, закурил. В моем понимании, наступило время ждать. Пока почти Гоголь закончит разговоры с гаишником, пока снизойдет до моей скромной персоны… У меня оставалось всего четыре сигареты, не считая той, что в зубах. Я очень надеялся, что этого хватит. Потому что искать ларек не хотелось.
К моему удивлению, Николай Васильевич нарисовался, когда я не докурил и первую. Широко улыбаясь, он сбежал вниз, сам взял мою руку и крепко пожал.
— Это сейчас чего было? — настороженно уточнил я.
— Выражаю тебе, Мешковский, благодарность от лица всего коллектива Советского РОВД. За искоренение кирилловщины на территории означенного РОВД.
— Нихрена не понял, — честно признался я.
— Лихо ты Кирилова, Мешковский, — пояснил строгий мент. — Он нас всех тут уже достал. Гнилой товарищ, а поделать ничего нельзя — он наше РОВД, в некотором роде, курирует. Все знает, все умеет, всем в печенку залез. Если хочешь знать, тут каждый ползарплаты бы отдал, чтобы вот так его за грудки потаскать. А ты в день знакомства умудрился. Я же говорю, везунчик.
— Я бы лучше с кем-нибудь на ползарплаты поменялся, — возразил я. — Как-то не подумал, что нас могли видеть.
— Все отделение у окна в курилке собралось, — усмехнулся почти Гоголь. — Любовались.
— Там что, окно было? — я нахмурился. — Докладную никто не накатает?
— У нас стукачей нет, — гордо заявил строгий мент.
— Ну да. Только перевертыши, — мой язык опять опередил меня, но я тут же поймал его и стреножил. — Извини, это так… Сорвалось… Нервы, недосыпание.
— Замяли, — почти Гоголь заметно помрачнел.
— Ладно. Что у нас по плану? Пойдем к тебе в кабинет, опросишь меня на предмет сбежавшего Пистона?
— Да, пожалуй, — по его кислому тону я понял, что процентов пятьдесят своего доброго расположения ко мне Николай Васильевич утратил если небезвозвратно, то надолго.
— Только это, — я замялся, подозревая, что опять скажу не очень приятную для него вещь: — Я Генаху отпустил. Ему деньги зарабатывать надо, чего он тут тереться будет? Тем более что Пистон по мою душу приезжал.
— Не смертельно, — почти Гоголь и вправду смерил меня взглядом гробовщика, но арестовывать решил погодить. — Пока и твоих показаний хватит.
— Тогда пошли, — я тяжело вздохнул и выбросил давно потухший окурок. Интересно, когда мне наконец удастся поспать?
Строгий мент отпустил меня на удивление быстро. Видимо, реплика про Балабанова-перевертыша задела его не очень. Либо он понял, что Миша Мешковский пребывает в явном неадеквате, а потому относиться сейчас к его словам на полном серьезе глупо.
Я даже больше скажу — половина протокола была Николаем Васильевичем уже заполнена. Видимо, гаишник постарался — слил все, что я вложил ему в голову по дороге. Поэтому мне оставалось только уточнить некоторые детали, прочитать и расписаться. После чего Николай Васильевич упаковал листочек в какую-то папку, посмотрел на меня исподлобья и сказал:
