— Если через полчаса здесь не будет тачки со стволами и бабками, он будет уже не такой целый, — заверил Пистон. — Я отрежу ему ухо и сброшу тебе на сувенир.
— А почему через полчаса? — спросил почти Гоголь. — Давай через час. Вдруг пробки?
— В заднице у тебя пробки, — Пистон оскалился и, отшвырнув меня обратно в комнату, снова взялся за бутерброд. — Вы сюда за двадцать минут долетели. Короче, мусор! Если через полчаса машины не будет, ты получишь ухо Мешковского. Еще через пять минут — второе ухо. Еще через пять — палец. К завтрашнему вечеру у тебя будет конструктор «Собери Мешковского». Если повезет и собаки детали не растаскают — соберешь его целиком. Только он будет не совсем живой.
Пистон заржал, а я сглотнул комок в горле. В том, что он сдержит свое обещание, сомнений как-то не возникало. Что там сглотнул Николай Васильевич, да и глотал ли вообще чего — не знаю, но после недолгого молчания снизу донеслось:
— Ладно. Будет тебе через полчаса машина.
— С бабками и стволами, — подсказал Пистон.
— С бабками и стволами, — послушно повторил почти Гоголь.
Пистон хохотнул и прикрыл окно. Слегка. Видимо, дышать свежим воздухом ему понравилось.
Из кухни нарисовался Бляшка с куском ветчины на вилке. Довольный до соплей. Ну, кто бы сомневался. Во-первых, дали колбасы похавать, а во-вторых, реально замаячила перспектива разукомплектования меня, как единого целого, задолго до прибытия на аэродром. Мечты сбываются, а?
Пока Пистон пялился на улицу, Бляшка выстроился передо мной и принялся издеваться. Очень показательно откусывал от шматка ветчины по маленькому кусочку и всем своим видом показывал — я-то знаю, что и этот кусок ты умыкнул бы с толстым удовольствием, да вот хрен тебе. Я его нынче зорко охраняю.
Но у меня и в мыслях не было повторять покушение на жратву. О ней уже как-то вообще не думалось. Думалось об ухе, с которым, очень может быть, скоро придется расстаться. А еще думалось — видимо, совсем у Пистона плохи дела, раз он выбрал себе в спутники такое несуразное чудо, как этот Бляшка. Потому что в нормальных условиях максимум, что Пистон поручил бы ему — рулон туалетной бумаги поднести. Да и то десять раз подумал бы. Факт.
Бляшка между тем почти целиком обгрыз ветчину. Остался только маленький кусочек, который он и засунул в рот. Вместе с вилкой. Да еще и глаза выпучил — дескать, смотрите-завидуйте.
Я не знаю, как это получилось. Моя правая рука обрела полную от меня независимость, рванулась вперед и вогнала Бляшке вилку в рот настолько глубоко, насколько сил хватило. А хватило — на полрукоятки.
Шестерка не успел среагировать. Ничего, впрочем странного — я и сам не успел проследить за действиями своей руки. Только что она мирно покоилась на коленях — и вдруг тянется куда-то вперед, в памятном жесте дедушки Ленина. А Бляшка, назойливо маячивший передо мной, с такой же скоростью исчез. Вот он стоял и вдруг — лежит, и только перестук локтей-коленок возвестил о том, что процесс укладывания завершен.
Пистон, конечно, обернулся на грохот. И при виде случившегося безобразия разнервничался. Попытался выхватить пистолет. Но, поскольку в одной руке у него был недоеденный бутерброд, а в другой — чашка с недопитым кофе, то на «ура» маневр не прошел. Больше того, облившись кофе, он разнервничался еще больше, хотя сомневаюсь, что напиток доставил ему какие-то особенные неприятности — к этому времени он вполне должен был остыть. Но сработал какой-то инстинкт, и Пистон потерял драгоценные секунды, избавляясь от куска хлеба и враз опустевшей чашки, а потом оглядывая себя — не ошпарился ли?
Я действовал уже вполне осознанно. Рванулся с дивана и в положении придавленного радикулитом огородника врезался в него. В основном — плечом и головой.
Должен сказать, что пресс у Пистона был — что надо. Железный пресс. У меня даже голова загудела. Только его это не спасло. Выстеклив спиной окно, он покинул мою квартиру, что-то протестующее рыча на лету. Потом последовал весьма гнусный шлепок. И — тишина.
Лишь спустя пару минут ее нарушил голос строгого мента:
— Да… Чому ти не сокил, чому не летаешь?..
Я замечательно отоспался в ментовском изоляторе, пока Николай Васильевич доказывал кому-то, что все мои противоправные действия были произведены исключительно в пределах необходимой самообороны. Доказал. Я вышел на свободу, как в сказке — с чистой совестью. Правда, впереди еще маячила перспектива судебных разбирательств, но это — в будущем. А я на будущее решил временно забить и вволю пожить настоящим.
В таксопарке меня встретили с помпой и почестями, словно единственного пассажира, выжившего при крушении «Титаника». Не радовались только директор и Макарец. Первый умотал на неделю в санаторий — нервишки подлечить, а Макарец вообще никогда не испытывал положительных эмоций, пока я рядом.
Но это была не проблема. К вечеру весь таксопарк принялся морально воздействовать на завгара, в результате чего тот смылся домой на полтора часа раньше. А мы расположились в дежурке у механиков на предмет выкушать литр-другой сорокаградусных напитков.
Под первый литр Генаха Кавалерист поведал о том, как стойко он держался на многочисленных — аж три штуки! — ментовских допросах.
Под второй литр Дедушка Будильник рассказал про свою героическую партизанскую молодость. В частности, как он в одиночку пустил под откос то ли шесть поездов, то ли пять самолетов — в этой части его показания все время расходились. Что неудивительно — Дедушка был с ночной и его вставило больше, чем нас всех, вместе взятых. Кончилось тем, что бывшего партизана уложили в углу на дерюжку и поклялись доставить его к бабушке в целости и сохранности — но только когда проспится.
Под третий литр парни заставили меня освежить в их памяти всю недавно завершившуюся эпопею, и выслушали с большим вниманием и сочувствием, а грузин Рамс даже пустил суровую мужскую слезу.
Четвертый литр я помню смутно, но одно выступление запало в память очень отчетливо. Его выдал Ян, который всегда смотрел в корень.
— А знаешь, Мишок, — сказал он. — Ведь это отговорка, что под Пистона не могли подкопаться. С таким багажом он мог оставаться на свободе только в одном случае — если это кому-то выгодно. И твое счастье, что ты столкнулся с Николаем Васильевичем, который оказался честным ментом. Прикинь, если бы у них все такие были? Тогда Пистон давным-давно сидел бы. И не было бы у тебя нынешних разборок. И даже та кафешка осталась бы целой.
Помнится, даже тогда, сквозь пьяный туман в голове, я подумал, что Литовец, безусловно, прав.
