Еще относительно рано, но толпа в храме настолько велика, что даже выплеснулась на площадь. Высокие двери церкви распахнуты. Внутри за мраморной кафедрой стоит человек в расшитых золотом одеждах и что-то вещает. Я не собираюсь переступать порог, однако протискиваюсь сквозь толпу поближе к входу, чтобы разобрать слова. В круглое окно, заливая говорящего золотистым светом, проникают солнечные лучи, отчего кажется, будто они выжигают монограмму прямо у него на лбу. Богато украшенная стена за его спиной отделяет святилище в дальней части храма. Христиане — мастера заинтриговать людей своими таинствами, но лишь посвященным дано узреть, как эти таинства совершаются.
Евсевий говорит о боге по имени Христос. Я силюсь понять его. Он вещает что-то о его сути и его сущности, разнице между вечным и бесконечным.
— Христос — глава церкви и спаситель тела ее, подобно тому, как муж — глава жены своей. Посему должно считаться оскорблением Богу то, что церковь наша здесь, в Константинополе, все еще взыскует о главе. Призываю вас, братья и сестры, решить сию задачу быстро и справедливо.
Я бросаю взгляд на Симеона, который внимательно слушает Евсевия.
— О чем он говорит?
— Разве ты не знаешь, что патриарх Константинопольский умер три месяца назад?
Я слышал об этом.
— В его смерти не было ничего подозрительного?
— Он был старый человек, проживший тяжелую жизнь. Ничего необычного в его смерти не было. Евсевий — один из тех, кто способен заменить его.
— Так вот о чем Александр хотел вчера поговорить с Евсевием в библиотеке?
— Он ничего об этом не говорил.
— Был ли Александр тем, кого прочили на пост патриарха? Являлся ли он его соперником?
— Он сказал, что слишком стар.
Произнося эти слова, Симеон как будто ощетинивается. Я пристально смотрю ему в глаза.
— Мы говорим с тобой о смерти твоего хозяина, — напоминаю я. — И ты главный подозреваемый.
— Александр был против избрания Евсевия.
— Получается, что, поскольку Александр мертв, Евсевий беспрепятственно становится верховным правителем церкви?
Евсевий закончил свою речь. Толпа устремляется внутрь, к святилищу, к получению таинства — те, кому это позволено.
Остальные потихоньку расходятся. Однако несколько человек задерживаются, заглядывая внутрь темной церкви, как собаки, собравшиеся у дверей кухни. В большинстве своем это молодые люди, опьяненные собственной силой. На отдалении от них — старик с растрепанными волосами. Подперев руками острый подбородок, он сидит на корточках на ступеньке колоннады, голодными глазами глядя внутрь церкви.
Есть в нем нечто притягательное. Я указываю на него Симеону.
— Ты знаешь, кто это?
Симеон опешил настолько, что дважды вертит головой, глядя сначала на меня, потом на старика. Он отказывается поверить, что я настолько невежествен.
— Да это же Астерий Софист!
Видя, как я реагирую на это имя, он кивает, обрадованный тем, что наконец-то нашел во мне единомышленника. Но это не так.
— Симмах сказал, что Астерий был вчера в библиотеке.
Астерий значится в моем списке.
— Я не видел его там.
— Симмах сказал, что Астерий христианин. Почему же он не заходит в церковь?
На лицо Симеона возвращается торжествующее выражение.
— Во время гонений его схватили. Гонители христианства предложили ему выбор: предать церковь или принести себя в жертву, приняв мученическую смерть за Христа.
— И он до сих пор жив.
Симеон сплюнул в пыль.
— Примерно с десяток христиан, пара семей, в которых были дети, прятались в пещере под его домом. Он выдал их императору Диоклетиану, по приказу которого их распяли. Поэтому его и прозвали Софистом — он готов сказать, что верит во что угодно. Ему запрещено входить в церковь.
— Но он все равно приходит сюда, — говорю я и вновь смотрю на Астерия. Глаза его прищурены, рот слегка приоткрыт. Тело напряжено, как будто терзаемое плотским желанием. — Как ты думаешь, знал ли он в годы гонений Симмаха? Или Александра?
— Спроси у него сам. Я в ту пору еще не родился.
Перехожу площадь и останавливаюсь перед стариком. Я нарочно загораживаю ему церковь. Он ждет, когда я отойду в сторону.
Я продолжаю стоять, и он вынужден поднять голову.
С высоты моего роста он кажется скрюченным карликом. Лицо у него серое, все в каких-то пятнах. Скрытые рукавами руки лежат на коленях. Я сажусь рядом с ним на ступеньку.
— Тебе должно быть очень трудно. Это все равно что смотреть на свою первую любовь, у которой муж и дети.
Старик молча продолжает смотреть на храм.
— Наверно, я должен назвать тебе мое имя. Меня зовут…
— Гай Валерий Максим. — Он буквально выплевывал эти слова, словно центурион, который вызывает людей на порку. — Твоя дурная слава бежит впереди тебя.
— Твоя тоже.
— Я покаялся в своих грехах. Ты можешь сказать о себе то же самое?
— Вообще-то я хорошо сплю.
Тогда он наконец смотрит на меня, и хотя возраст туманит его взор, глаза его как будто пронзают меня насквозь.
— Ты пришел расспросить меня про епископа?
— А у тебя есть что рассказать мне?
— Я был в библиотеке. Думаю, тебе уже сказали об этом. Не иначе как это Аврелий Симмах постарался тебе помочь.
— Ты знаешь его?
— Мы с ним старые друзья. — Мой собеседник спотыкается на последнем слове, как будто пытается разгрызть орех. — Во время гонений мы оба находились в тюрьме. Тебе это известно? Только один из нас был в цепях. Обрати на это внимание. Мы были не в равных условиях. У него было преимущество.
— Ты видел в библиотеке епископа Александра?
Астерий удивленно поднимает брови. Кожа вокруг глаз натягивается, отчего кажется, что они вот-вот вылезут из орбит.
— Я с трудом вижу то, что у меня перед носом.
Мне вспоминается его прозвище. Софист — это человек, способный извратить любой довод.
— Ты встречал его там?
— Нет.
Я указываю на церковь.
— Что ты скажешь о епископе Евсевии?
— Что я могу о нем сказать?
— Он тоже был там.
— Если и был, то обошел меня стороной. Он не любит, когда нас видят рядом. Церковники этого не любят… так же как и твой юный друг, который стоит вон там. — Астерий кивает в сторону Симеона, который беспокойно топчется на месте, как будто по его ногам ползают муравьи. — Они боятся, что я утащу их вслед за собой в ад.
Симеон тянет меня за руку и что-то невнятно произносит о том, что служба в церкви заканчивается. Я встаю и смотрю на сгорбленного старика.
— Ты знаешь, кто убил епископа Александра?
Его лицо становится чистым и невинным, как дождь.
— Это известно лишь одному Богу.
— Ты не убивал его?
Астерий протягивает руки, словно нищий, просящий подаяния. Рукава закатываются до локтя. Симеон издает удивленный возглас и отворачивается. Я смотрю на руки старика с профессиональным интересом.
У него нет кистей, вместо них торчат морщинистые обрубки.
— Полуслепой старик, безрукий, не мог размозжить Александру голову.
Мы идем через площадь, вливаясь в толпу, покидающую храм. Симеон злится.
— Почему ты постоянно спрашиваешь людей о том, не убивали ли они Александра? Надеешься, что они честно ответят тебе?
Я замедляю шаг, чтобы Симеон смог меня догнать.
— Когда я был молодым армейским офицером, одного из моих солдат закололи в пьяной драке в таверне. С убитым было трое других воинов. Когда я спросил их, кто виноват, два из них дали мне один и тот же ответ. Третий назвал одного из этих двух.
— Он солгал?
— Он говорил правду. Двое других сговорились, чтобы вина пала на него.
Пока Симеон переваривает мое поучение, движение толпы внезапно меняется. Люди останавливаются, освобождая проход. Нас с Симеоном отталкивают назад.
Золотые носилки как будто плывут по воздуху. Восьмерых рабов-скифов, что обливаются потом под их тяжестью, почти не видно. На красных занавесках вышита императорская монограмма. Рядом изображение павлина. Это эмблема Констан-цианы, сестры Константина.
— У Евсевия знатная паства, — замечаю я.
Носилки проплывают мимо нас и исчезают в воротах дворца. Толпа снова приходит в движение. Мы с Симеоном обходим церковь кругом и заходим внутрь через небольшую дверь в восьмиугольной пристройке. У моего спутника озабоченный вид. Мне трудно сказать, кто или что тому причиной: Евсевий или мое присутствие в церкви. Однако на нас здесь никто не обращает внимания. Помещение заполнено людьми, они снимают с себя одежду и о чем-то беспечно разговаривают. На какое-то мгновение мне кажется, будто я попал в бани. Должно быть, это священники переодеваются после церковной службы.
Евсевий — немолодой коренастый мужчина. У него обвисшие щеки, редеющие волосы и тонкие красные губы, такие яркие, как будто он съел слишком много ягод. Он стоит в центре комнаты, окруженный помощниками, которые разматывают с его плеч длинную золотистую ткань. Я вижу, что он узнал меня. Жду и наблюдаю, пока он пытается вспомнить, кто я такой. Наши дорожки ранее уже пересекались, хотя я сомневаюсь, что и мне, и ему приятно вспоминать об этом.
