какой решил все, а теперь... Она лежала рядом, ждала, чтобы он ее приласкал...
— Я осрамилась! — сказала она и положила голову ему на колени.
— Перед кем? — вздрогнул Кирилл и, сам не понимая почему, смутился.
— Перед командиром. Мне стало плохо в его кабинете. Вызвали врача, и он... — она замолчала.
— Что?
— Мне стыдно перед командиром и полковником Дамяновым. Они оба присутствовали при этом. Если доктор им сказал... Я не посмею посмотреть им в глаза...
Кирилл отвел ее руку, встал. Ее рассказ сбил его с толку. А она никак не могла остановиться. Как всякая женщина, она выплакивала свою боль первой.
— Я хочу, чтобы ты меня выслушала и не сочла бы, что я легкомысленный человек... — наконец набрался он храбрости.
— Говори, говори! — оперлась на локоть Софья. В ее глазах блеснула искра надежды. — И врач советует сделать то же самое. Поговорить, разобраться! Ребенок не виноват, что мы...
— Что ты сказала? — повернулся к ней Кирилл. Софья легла навзничь на подушку, а он до боли прикусил себе руку. — Какой ребенок? Какой доктор?
— Я беременна! Не стала тебе говорить об этом раньше, надеялась, что ошибаюсь. А вчера, когда я вошла в кабинет командира, мне вдруг стало плохо. Все закружилось у меня перед глазами, и я больше ничего не помню. Мне дали освобождение на три дня...
Кирилл стоял посередине комнаты в полном оцепенении, потеряв представление о том, где он находится. Он видел перед собой только женщину, которая стояла в постели на коленях в ночной сорочке и неотрывно следила за ним глазами.
— Я ослабела, поэтому мне стало плохо, — причитала Софья. — Дали мне всякие лекарства. Буду их пить, и все пройдет.
— Что ты говоришь? — с мукой выговорил Кирилл.
— Это от большой любви, — не сводила она с него глаз. — И доктор так сказал. Когда двое молодых любят друг друга, то не думают о последствиях.
— Значит, и это свалилось нам на голову?
— Что?
— Ребенок! Хорошо! Рожай его, раз ты так решила, — произнес он и дрожащей рукой потянулся за сигаретами.
— Я знала, что ты меня поймешь, — виновато улыбнулась Софья и поправила декольте ночной сорочки. — Сначала и я опешила, но потом, когда поразмыслила...
Кирилл не пошевельнулся, не закурил сигарету. Он ощущал во рту горьковатый привкус, словно пил всю ночь и еще не протрезвел. Ребенок!..
Если бы это произошло два месяца назад, как он был бы счастлив, но теперь... Да ведь он уже не принадлежал самому себе. Его ненависть к Венете превратилась в любовь, которой он так дорожил. Он ведь пришел к Софье, чтобы все рассказать ей откровенно.
— Я знала, что ты меня поймешь... — шептала Софья, а он смотрел на нее так, словно видел впервые.
— Я ухожу, Софья, — едва слышно выдавил он из себя.
— Я буду ждать тебя!
— Нет, не жди меня больше! — проговорил Кирилл, мучаясь от собственных слов. — Я никогда не вернусь.
— Что ты говоришь! — Софья решила, что ослышалась.
— Ты ни в чем не виновата, ребенок тоже не виноват, это наш ребенок. Просто все так запуталось... — Кирилл поднял воротник плаща и вышел.
— Подожди! — крикнула Софья ему вслед, но он даже не обернулся. Он спешил к центру города. Бежал от Софьи, от самого себя, не имея надежного пристанища, не зная, что с ним будет завтра, что будет в последующие дни.
Консилиум подходил к концу. Начальник госпиталя собрал специалистов из всех отделений, чтобы получить обобщенное мнение о пострадавших танкистах из полка Сариева. Случай с Тинковым еще не забылся, и он решил сам проверить состояние здоровья солдат.
Доктор Чалев был главным консультантом хирургического отделения, но начальник вызвал и Сильву, мнение которой его очень интересовало.
Сильва шла впереди всей группы. Она не слушала доклады других специалистов, а думала о последней встрече со своим отцом.
— Я не буду стоять на твоем пути, — сказал он ей в конце разговора. — Но запомни то, что я тебе скажу: куда бы ты ни пошла, борьба за новое будет продолжаться. И ты не сможешь радоваться спокойствию, потому что оно призрачное.
— И все-таки я уеду, отец.
— Я думал, что молодость не знает, что такое одиночество, — грустно произнес генерал. — Неужели ты никого не любила?
— Не знаю.
— А тебя любили?
— И этого не знаю.
— Зачем же ты показываешь себя перед людьми такой, какой никогда не была?
— Потому что ненавижу их лицемерие, их неискренность!
— Ты всех ненавидишь?
— Не знаю!
— Грустно жить рядом с тобой, — едва слышно произнес Велико. — Рискуешь там, где совсем не надо рисковать. Любовь — это самый большой риск, потому что ты ставишь на карту свою жизнь. Твоя мать рисковала ради тебя, ради меня, поэтому я никогда ее не забуду и ее образ навсегда останется в моем сердце.
...Сильва взглянула на Чалева. В то утро он ее спросил, какое она приняла решение. Но она молча прошла мимо. Вслед ей понеслись какие-то неразборчивые слова, потом послышался смех...
Начальник госпиталя предоставил слово Чалеву, и Сильва прислушалась.
— Хочу добавить еще кое-что, — поднял свою лысеющую голову Чалев. — Исследования показали, что не исключены кровоизлияния в мозг и брюшную полость. То же самое случилось и с умершим Тинковым. Если бы не сильный психический шок, в результате которого была заторможена деятельность головного мозга, то не произошло бы кровоизлияния и он остался бы жив.
— Конкретнее, коллега Чалев, — прервал его начальник госпиталя.
— Я говорю об обстановке, сложившейся в этом полку. Ежедневные психические перегрузки при нереальных для человеческого организма требованиях. Мы должны помочь следствию доказать садизм командира подполковника Сариева, который ставил опыты на людях, как это делали немцы в концлагерях. Факты перед вами, и я настаиваю на этом пункте нашего консилиума.
Вначале Сильву удивило заключение Чалева. Она попыталась представить себе, как он выглядел
