глаза.
Я мучительно боролась со сном, а в это время кто-то вошел в комнату и поставил цветы у моего изголовья. Хризантемы. Я узнала их по особому, неповторимому запаху. Зима на дворе, а у меня стоят хризантемы.
— Она поела!.. После укола должна заснуть. Все входит в норму! — Это был уже голос сестры.
Я открыла глаза. Ко мне склонилась Жасмина. Она принесла с собой дыхание зимнего дня. Щеки у нее раскраснелись, на пряди волос, выбившейся из-под косынки, белел снег. Я протянула руку и притронулась к нему. Снег растаял, и струйка воды стекла по моей руке. Капельки воды от растаявшего снега, настоящего снега.
— Не оставляйте ее одну, — попросила Жасмина. — Завтра вечером я снова приду. Самое страшное миновало.
И я себе говорила то же самое: все страшное позади. Но ей я не сказала ничего, ведь я чувствовала себя лучше, когда молчала, когда слушала ее. Я осрамилась перед ней, потому что не довела до конца задуманное. Если бы это случилось с ней, она бы сгорела вся без остатка, я уверена в этом.
Я притянула ее к себе и прошептала:
— Хочу быть такой, как ты...
Жасмина не ответила. Рука ее дрогнула и сжала мои пальцы.
— А ты меня научишь?
— Непременно... — донесся до меня ее голос. Жасмина выпрямилась, и на ее лацкане я увидела черную ленту на красной подкладке. И сон отступил перед мыслью: случилось что-то такое, чего я не знаю. Она уловила мой взгляд, повернулась и спрятала ленту в карман.
— Зачем ты ее прячешь?
— Тебе нужно отдыхать, — прошептала она, не ответив на мой вопрос.
— Что случилось?
— Венета, будь умницей.
— И глупые хотят знать все.
— Не терзай себя! Это должно было случиться рано или поздно.
— Жасмина, неужели и ты хочешь быть такой, как другие?
Она не обиделась и только наклонилась ко мне. В ее голосе прозвучала скорее мольба, чем жалость:
— Не будь жестокой к самой себе.
— Лучше к самой себе, чем... Этого не может быть! Мой отец... он чересчур предусмотрителен.
— Ночью умер Ярослав. Сегодня состоятся похороны.
Я смотрела на нее, а она на меня. Думала, что я заплачу, что впаду в отчаяние оттого, что умирают те, кто должен жить, но я даже не пошевельнулась.
— Он никогда не думал о себе, — добавила она. — Не жалел себя.
Я вынула из букета две хризантемы и передала их Жасмине.
— Положи их на его гроб от меня.
Я притихла. Сжалась под одеялом и больше ни о чем не спрашивала.
Скорбь нуждается в одиночестве. И все поняли меня. Сестра и Жасмина ушли. Глаза мои были сухими, только сердце рыдало, протестуя против нелепости, против несправедливости, установленной природой.
Белые стены, белые простыни и на дворе белым-бело...
Майор Велико Граменов. Мы напали на их след. Сейчас кольцо вокруг них уже стягивается, а они об этом и не подозревают. Выходят на какой-нибудь станции, пешком идут из одного населенного пункта в другой.
Драган не торопится. Он никогда не спешит. Любит доводить своих противников до изнеможения. Потом они сами поднимают руки, окончательно теряя способность к сопротивлению.
Сегодня предстояли похороны Ярослава, а Драган позвонил мне по телефону и, как бы между прочим, сказал:
— Приготовься торжественно встретить твоих беглецов. К вечеру они будут в наших руках.
Игра в кошки-мышки. Каким бы ни был твой противник, не относись к нему с пренебрежением, только тогда победа принесет тебе удовлетворение.
— Не дожил Ярослав, — продолжал он. — Я многое хотел ему доказать. Да и вам тоже. Как Венета?.. — неожиданно спросил он, и голос его стал еще тверже.
— Оставь ее в покое хотя бы сейчас.
— А обо мне кто подумает? Свою мать она извела. Меня осрамила перед всем миром. В благодарность...
— Благодарность будем искать на том свете, — вставил я, и это привело его в ярость.
— Твоя скоро и в церковь поведет тебя. Тоже мне божьи овечки... Кем же я командовал в горах, когда мы были партизанами? Если бы знал, всех до одного бросил бы там на произвол судьбы. Оказалось, что вы с червоточинкой, с гнильцой.
— Похороны состоятся в шестнадцать часов.
— Сам знаю!
— Не опаздывай! Зима. Быстро смеркается.
— Ярославу некуда спешить. А остальное — наша забота.
Я повесил трубку. До чего же он озлобился на весь мир! И себя возненавидел за то, что проявил слабость, что вынужден отступать.
Снег перестал. Сапоги скользили по размокшей земле, я оставлял после себя медвежьи следы. Третий батальон возвращался с занятия, первого большого занятия после его сформирования и после прихода Павла.
Солдаты вернулись в сарай. А пулеметная рота продолжала петь и маршировать на месте, и песня звучала все громче. Павел стоял на небольшой высотке и наблюдал за солдатами. Я знал, что сейчас у него легко на душе, что в этот момент он не думает ни о Драгане, ни о своих личных делах, и поэтому прошел мимо. Меня он даже не заметил...
У меня хватало и других забот. Моя верховая лошадь Бианка заболела после утренних скачек. Трудно мне будет без нее. Она понимала меня ну совсем как человек. Три раза сегодня я был у нее. Она меня чуяла издалека и начинала тихо ржать, словно бы жалуясь мне, и все ласково терлась головой об рукав моей шинели.
Вдруг передо мной появился солдат. Шинель доходила ему чуть ли не до пят.
— Я нашел это под сбруей лошади, — сказал он и подал мне измятый конверт. Только тогда я узнал в нем нового ездового. — Он адресован вам. Может быть...
Я взял письмо и вскрыл конверт.
«Товарищ майор!
Прощай, батя... Я простой человек, но не могу уехать, не высказав своей боли. А она как черная пиявка. В нашем селе прикончили человека. Молодого парня. И оклевотали меня, потому что мы вместе сидели в гостях у одной девушки. Оставляю и судебную повестку, чтобы ты убедился, что я тебя не
