ту самую гранату, над которой мы некогда дали клятву.
Ни о чем не стал спрашивать. Мне казалось, что земля раскачивается у меня под ногами, а воздух колышется и в любой миг может взорваться от гранаты, которую я сам вручил Жасмине.
— Все в области поднято на ноги. Железнодорожные станции охраняются, а дороги перекрыты, — объявил Драган, но я его не слушал. В ушах звучали последние слова Жасмины: «Я хотела тебе сказать... А если будет поздно?..»
Если будет поздно, если только уже не поздно...
— Венета вызвала меня в больницу. Хорошо, что она распечатала письмо. Еще не все потеряно. Мы ее спасем. Я ее спасу, — рокотал бас Драгана, но и в этот раз смысл его слов снова не дошел до меня. Куда бы мы ни пошли, мы все равно разминулись бы с нею. В моей помощи она не нуждается. Одна против троих, лишь бы защитить мое имя, честь своего ребенка, свою гордость и правду...
Мне так захотелось закричать от боли, но я лишь стиснул зубы, чтобы укротить в себе это дикое желание. Я не имел права ни на стон, ни на выбор.
Павел оставил Венету и подошел ко мне. Я знал, что он пойдет и на край света, лишь бы только помочь, но я не шелохнулся, а он тоже словно окаменел.
По пригорку съезжал еще один газик. Ох, как мне не хотелось, чтобы он направлялся к нам! Он нам не нужен, но опять-таки я молчал, продолжая оцепенело слеидить за ним.
Из машины выскочил какой-то подпоручик и подошел к Драгану.
— Мы не успели, товарищ полковник. Рано утром в доме бая Спиро из Горненцов взорвалась граната. Все четверо мертвы. Две женщины и двое мужчин.
Я слушал и мысленно повторял последние слова подпоручика: «Две женщины и двое мужчин...» Ничего другого не осталось у меня в голове.
Венета зарыдала, прижавшись лицом к груди Павла, а Драган стоял и виновато смотрел на меня.
Я вскочил на лошадь и помчался вперед, не разбирая дороги. Вслед за мной поскакал и Павел. Моторы машин взревели где-то за спиной, ветер свистел у меня в ушах, а я повторял только одно имя: «Жасмина... Жасмина!..»
ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ
ГРАНИЦА НАДЕЖД
В эту ночь Сильва спала плохо, поэтому руки ее слегка дрожали. Она выпила две чашечки кофе, но состояние ее так и не изменилось. Она уже подумывала о том, чтобы отложить операцию на другой день. Когда в кабинет вошел доктор Чалев и сел напротив нее, она посмотрела на него с надеждой, думая поделиться с ним своими сомнениями. Но, поразмыслив, решила воздержаться. Ей показалось нелепым так легко сдаваться, да еще перед Чалевым, который во время вчерашнего консилиума единственный выразил сомнение в успехе этой операции. Сильва взяла сигарету, молча предложила и ему закурить, но Чалев отказался.
— Сильва, сегодня ночью я понял... — проговорил он, и на его лице появились красные пятна. Она не спросила его, что он понял, все еще не могла оторваться от собственных мыслей, но заметила, что Чалев пытается преодолеть смущение. — ...Что я не могу без тебя, — закончил доктор, и красные пятна исчезли, а лицо его стало бледным, холодным.
— А я думала, что речь идет об операции, — сказала Сильва и вспомнила, что, когда она впервые пришла в госпиталь, Чалев был первым, кто принял ее и повел по лабиринту врачебных сомнений и волнений. Он не навязывал ей свои знания, а только проявлял понимание и тем самым быстро завоевал ее доверие. Она привыкла к его присутствию и уже не могла себе представить, как бы чувствовала себя, если бы его не было рядом. Во время ночных дежурств она делилась с ним всем, что ее волновало. Поделилась даже тем, что недовольна своим отцом, который после смерти матери остался один и делал все, чтобы дочь всегда чувствовала его сильную руку, на которую могла бы опереться.
— Я не хочу зависеть ни от кого, — часто в конце разговора повторяла она.
Слушая ее, Чалев снисходительно улыбался, брал девушку за руку и долго смотрел ей в глаза.
— Ты рождена не для этого мира... Не для этого! — говорил он и гладил ее волосы, как будто имел дело с маленькой девочкой.
Прекрасными были эти ночные разговоры! Поэтому она всегда стремилась, чтобы их дежурства совпали.
А вот на этот раз он не отгадал ее мысли. В последнее время она замечала в нем что-то странное — он стал рассеянным, нервным. Когда она попыталась разобраться, что с ним, он смерил ее холодным взглядом и только пробормотал:
— Ты навсегда останешься ребенком. Для тебя жизнь — утопия, а не реальность.
Эти слова встревожили Сильву. Они принадлежали какому-то другому Чалеву, которого она не знала и не хотела знать. Сильва верила в их дружбу. Неужели ее так легко можно разрушить?
Еще больше она удивилась, когда несколько месяцев назад он запер ее в кабинете и начал говорить о своей любви. Его слова звучали как заученные реплики. Когда он стал повторять их, чтобы быть более убедительным, она не сдержалась:
— Это я уже слышала. Ненавижу поспешность. И многословие в этих делах — утомительно. Я тоже могу сказать, что люблю тебя, но это еще не все.
— Сильва... — хотел что-то сказать Чалев, но она не дала ему докончить:
— Я тебе сказала, что мне не приятна любая поспешность, даже если она продиктована сердцем...
Все это случилось довольно давно. А теперь — эта бессонная ночь, сомнения и...
— ...Я все обдумал, Сильва, — он положил руки ей на плечи, но она выпрямилась, сжав свои пальцы, которые предательски подрагивали.
— Ребенку осталось жить всего несколько часов, — начала она снова, думая об операции.
— А нам?..
— Что нам? — Сильва посмотрела на него удивленно.
— Думает ли кто-нибудь о нашей жизни? — спросил Чалев.
— Но ребенок умрет, если мы будем продолжать мудрствовать. Мы же врачи... — Сильва хотела вызвать хоть словечко сочувствия, понимания, но Чалев остался безучастным.
— Я тебя люблю, Сильва. Если
