Помню, жена коменданта, эдакая спортсменка, — верхом на коне, в амазонке. В зеленой шляпе с пером. С ружьем. Любила охотиться на детей.
Мы убегали, увидев ее, и продолжали играть в свои игры, как будто так все и надо, это была наша жизнь.
Только когда устраивались погромы — акции, — родители собирали нас и вместе с нами прятались в убежищах.
По соседству на нашей улице жил украинец агроном, дружил с папой. Его сын Роман любил играть со мной; ему четырнадцать лет, мне тогда было семь. Катались на санках зимой. Девятилетняя дочка поляка фольксдойче увидела, что я бегаю в шубе, и стала кричать: «Жидовка в шубе!» Обязаны были сдать зимнюю верхнюю одежду.
Роман подошел к ней: «Если кому-нибудь расскажешь — я тебя убью!..»
В страхе и в слезах прибежала я к маме. Шубу забросили. Ужасно переживали: скажет или не скажет?
Около нас был двухэтажный дом. Пустой — жильцов всех убили. Там под чердаком был сделан тайник, и там укрылись мама, папа и я.
Дедушка и бабушка не пошли — «как Бог даст».
Дедушка в талесе и тфилин молился. Даже спрятаться не захотел.
В первую акцию его забили насмерть. На наших глазах. Мы видели в окошко.
Он был очень высокий. Они его взяли и били. Он падал, его поднимали и опять били. Бабушка кричала на идиш: «Господи, где ты?!» Ее отправили в концлагерь.
После акции наступило затишье, временно мы возвратились домой.
В дальнейшем было много таких погромов. Несколько раз прятал нас у себя Лешко Лехкун. С одной стороны мазанки он над соломенной крышей сделал еще одну крышу высотой семьдесят сантиметров. Раздвигали солому и заползали туда — стоять в норе было нельзя.
Чтобы отвести от себя подозрение, что прячет евреев, — Лешко стал украинским полицаем. У него была жена, детей у них не было.
Отец продолжал работать у немцев в качестве инженера. Они его использовали — но во время погрома он прятался с нами, иначе убили бы, как всех.
Однажды отец поехал по работе в губернию и привез из села евреев — зубного врача, его отца и девушку блондинку, не похожую на еврейку. Из всего села остались они в живых, остальных выбили.
Привез к нам домой, и они жили у нас.
В мае сорок второго мне должно было исполниться восемь лет.
Ко дню рождения папа купил вино и подарок — немецкую куклу.
Но отпраздновать не получилось.
Накануне полицай еврей Бакман предупредил, что предстоит акция.
В пятницу вечером отец отвел нас к Лешко Лехкуну. А в воскресенье решил пойти узнать, что сталось с людьми, которые жили у нас.
Оказалось, всех убили.
И тут же убили отца.
Лешко видел, как это произошло.
Схватили много евреев. Отца, задержав вместе с другими, погнали к лесу.
Ему удалось вырваться и убежать. Он схоронился на мельнице.
Но в фотографии, мимо которой он пробегал, поляк фольксдойче заметил и показал украинскому полицаю. Тот погнался за отцом и на мельнице застрелил.
После всех этих акций Лешко боялся прятать нас у себя. Мы с мамой вернулись домой. У знакомых украинцев во дворе мама закопала свои драгоценности, мешок столового серебра и золотые монеты.
Через короткое время нам пришлось перебраться в гетто; в Копечинцах его устроили на рынке, огородив колючей проволокой.
Поселились в доме у дальнего родственника Янкеля Вернера. Он раньше держал корчму, и дом был многоэтажный. Но народу набилось столько, что в комнате, в которой мы жили, кровать стояла впритык к кровати без промежутков.
Дом располагался на границе гетто и города.
Я всегда смотрела из окна Янкеля, когда мама уходила в город менять кольца, одежду на еду. Однажды другую женщину немец затравил собакой.
В гетто тоже устраивали акции, чуть ли не каждый час нужно было ждать нападения.
Под лестницей выкопали подпол и устроили тайник. Поставили лавку, сверху задвинули доски пола, и там сидели, дожидаясь окончания акции.
Перед началом одной акции, когда надо было срочно удирать в тайник, мама испугалась и потеряла сознание. Янкель не бросил ее, поднес к носу уксус, сделал искусственное дыхание; потом отвел в подвал.
Первыми немцы догадались о нашем убежище.
Я в суматохе съехала по лестнице на спине, ударилась сильно и не могла подняться. Янкель на руках снес меня.
Он говорил, чтобы держали доску с землей: немцы не могли найти вход, ходили поверху.
Мы сидели под землей в страшной духоте три дня и четыре ночи. Жара невыносимая, ребятишки плакали, свои папы-мамы задушили их.
На четвертую ночь украинские полицаи с помощью собаки нашли отдушины и начали копать.
Янкель велел мужчинам держать подушками потолок. Стало слышно, как они пьяные вдрызг разговаривают: «Уходим до утра, никуда евреи не денутся».
Ушли, кажется.
Янкель объявил: «Теперь удирайте, кто куда может!..»
Мы с мамой сначала пошли на верхние этажи, ей захотелось напиться.
Вдруг на нас — полицай с винтовкой. Прицелился в меня.
Что-то бормочет — лыка не вязал.
Я говорю маме: «Мама, отдай ему», — на идиш.
Она сняла с шеи у меня мешочек с золотом и бриллиантами, отдала.
Он отвернулся.
Мы выбежали в город. Никого живых не видно, все убитые.
Четыре немца навстречу пьяные. Пели, орали. Мама прижала меня к стене. Они прошли, прикоснулись почти, не заметили.
В одном разрушенном доме имелось убежище; мама о нем знала. Пришли туда. Навстречу — двое страшных мужчин в нижнем белом белье: «Уходите!.. Или мы вас убьем!..»
Поспешили из города. Вот тогда на мосту немцы заметили, погнались, стали стрелять. Мы легли в болото. Вечером мама собрала с меня огромных насосавшихся пиявок.
Ночь провели в сторожке лесника.
Я была в одних трусиках. Так убежали из гетто: в жарком подвале другой одежды не требовалось.
Рано утром пошли в родное село Теклы — Чеборовку. Мама хотела попасть к Текле.
Рассвело, на поле ребята пасли коров.
Появился поляк и хотел отвести нас к немцам: за каждого еврея давали награду — тысячу злотых. Мама отдала ему две тысячи злотых, он отпустил.
Мы спрятались в стогу, зарылись в сено.
К тому времени пять дней ничего не ели.
Какой-то мужик подошел к стогу и покликал нас. Оказалось, принес свежий хлеб и банку с молоком. Пообещал, что к вечеру вернется, заберет к себе. Не помню, кто он. Маме не понравилось: «Когда начнет смеркаться — уйдем».
Прибежали пастушата: «Жидовки!..»
«Это уже хорошо. Их всего пятеро ребят», — сказала мама.
Один пастушонок вступился: «Не троньте их!.. Она хорошая».
Я узнала моего знакомого. Перед войной дарила ему кое-что, угощала лакомствами.
Он привел нас к Текле.
«Нет, здесь нехорошо оставаться», — посмотрев, объявила мама; к Текле зачастую наведывались немцы.
Но в ту же ночь я заболела скарлатиной. Сильнейший жар — до беспамятства.
Месяц оставались у Теклы, и она ухаживала за мной, все-все делала.
А потом, когда я поправилась, отвела нас утром в немецкое хозяйство рядом с Баворошизно — там работало много евреев и других отпущенных из концлагеря.
Маму сразу узнали:
«Инженерова, целую ручки…»
Накормили молоком с хлебом.
И мама решилась: «Пойдем опять к Лешко».
Утром, около восьми часов, дома была одна его жена. Когда мы вошли, она встала, поглядела в окно, и ей привиделось, вдалеке у деревьев в утренней дымке Матка Божка помахивает ей рукой: «Спрячь их».
«Хорошо, придет Лешко, я буду с ним говорить».
Так мы остались у них в знакомой норе под крышей.
Слышали разговоры людей внизу: «Кто-то видел, как в лесу бежала инженерова с дочкой…»
Сидели тихо.
Мама заметила, как злая соседка стала следить за Лешко и его женой — зачем они часто ходят наверх. После этого лишь раз в день приносили еду, забирали грязь… Мы год не мылись.
Целый год! Что там делать? Украинскую газету приносил Лешко. Петь, рассказывать сказки, хотя я упрашивала маму, — она не могла. Семьдесят сантиметров наклон — ни встать, ни сесть. Я потом несколько лет не могла выпрямиться, ходила согнувшись к земле. Вместо обуви — обертки из тряпок. Каждый день выпивали по стакану самогона, чтобы не замерзнуть.
Когда подошли советские войска и завязали бой с немцами — все попрятались в землянках с картошкой, и Лешко перевел нас в землянку. Я не сумела разогнуть ноги. Маму вели под руки, она не могла идти.
Перестали бомбить и стрелять — вернулись обратно наверх. Так не один раз.
Потом как-то осмелели, успокоились. Сошли вниз. Жена Леш- ко нагрела бадью воды, отдраила меня щеткой с мылом.
Пришли наши бывшие соседи издалека, которые знали отца и маму.
Мы прожили еще неделю.
Однажды прибежал взволнованный Лешко — в город Чертков вернулись немцы, убили пятьсот евреев, что работали в немецком хозяйстве. Нельзя оставаться: все про нас знают.
