Он отправился на кухню, где у них стоял телефон, и позвонил двоюродному брату Александру.
— Саша, здравствуй. Можешь подозвать Таню?
— Она на работе… Мама ее здесь.
— Свяжись с ней, пожалуйста. Пусть приятель ее мужа срочно встретится со мной.
— Позвонит?
— Нет, надо встретиться. Информация для него важнейшая — касается и Владимира, и его лично. Через час я буду у себя в редакции. Пусть приедет туда, самое надежное. — Он подумал, наверняка тоже банда, пересиливать одну с помощью другой, кошмар; но лучше не знать — попробуем спасти человека, не до жиру теперь. — Как у тебя?
— У нас тут спокойно. Хочешь пожить у меня?
— Спасибо. Не знаю пока.
— Боря, в любой момент. Я люблю принимать гостей.
— Спасибо, Саша. У тебя только две комнаты. И одну семью ты уже поселил. Для твоих упражнений слишком тесно.
— Не забывай, — возразил Александр, — есть большая кухня. Потом — молодежь утром убегает на работу, весь день могу заниматься без помехи.
— А в воскресенье?
— В воскресенье, ты знаешь, я веду группу на Водном стадионе…
— Да, да…
— Я сам убегаю утром и не мешаюсь у них под ногами.
— Саша, ты святой человек. А я весь в суете. Ну, ничего. До пенсии кручусь, Анька устроится окончательно — и я тоже, как ты, удалюсь на покой, займусь ежедневной йогой, верну правильный образ жизни…
— Сейчас не занимаешься?
— Урывками. А последние несколько месяцев так закрутился, совсем забросил.
— Боря, нельзя!.. Ты упускаешь себя. Начни хотя бы ходить по воскресеньям ко мне. Это тебе не будет стоить ни копейки.
— А что? Может быть, приду. Спасибо, Саша, замечательное предложение… Можешь связаться с Таней?
— Скажу Аннушке — она ей позвонит.
— Сейчас?
— Сейчас.
Они попрощались.
Борис посмотрел на часы. Пора было уходить. Он не знал — сказать Валерию, или тихо выйти и прикрыть за собой дверь. Не хотелось их тревожить.
— Борис!.. — Валерий вдруг окликнул его. — Вам нельзя выходить на улицу. По меньшей мере, час. Располагайтесь в комнате, берите книги, журналы… Когда освобожусь — приду к вам.
— Через час я обязан быть на работе…
— Нельзя выходить…
— За последние полчаса, — с улыбкой заметил Борис, — трижды мне говорят — «нельзя»… Что за оказия? Почему?
— Я вижу… Через час вы не попадете на работу. В лучшем случае, через час отправимся отсюда вместе — если будет разрешено. И я вас возьму под защиту. А теперь смиритесь. Расслабьтесь. Не хотите читать — включите телевизор. Или ложитесь спать.
— Ко мне приедет человек!..
— Предупредите.
— Хорошо, Валерий. Простите — я больше вас не отвлекаю. Спасибо, раз вы так говорите, я подчиняюсь.
Валерий вернулся в свою комнату.
Там его ждала поэтесса Стелла, расслабленная, обмякшая, в полудреме сидя на диване. Сидела — молча.
— Все в порядке, — Валерий произнес спокойно и размеренно, — продолжим дальше. Я сообщил моему гостю важное для него… а мы продолжим… Вернитесь назад мысленно — до того, как началось ваше тщеславие, как вы позавидовали… осознайте, кому и из-за чего… Попросите у него прощение… Благословите его… Нет, еще раньше уходите… Еще… До всех ваших неправедных мыслей — на момент рождения, или в предыдущую жизнь. Не важно — когда… До всего неправильного… Просите прощения у каждого человека… и у Бога попросите прощения… Сами простите каждого. Благословите всех…
Он говорил медленно, в промежутках между словами словно отключаясь и, судя по взгляду, уносясь далеко-далеко ввысь, к запредельному источнику. Он молил благословения и прощения и исцеления душе и телу сидящей перед ним женщины.
Она сказала расслабленным голосом, таким безнадрывным, не похожим на привычную Стеллу:
— Я прощаю каждого, каждого… Я прошу Бога простить мне тщеславие и зависть, я не хочу завидовать… Я не хочу никому завидовать, ни на кого сердиться и обижаться… Только радость, только любовь… Всех благословляю. Только… мне трудно не огорчаться из-за того, что мои творения не идут к людям, их не печатают… Я создаю, а они лежат в моем столе, и почти никто не видит, не знает… Виктор, тоже поэт, у него четыре книги за два года. А у меня ни одной…
— Не надо ни с кем сравнивать, — в спокойном и мягком тоне произнес Валерий. — У вас своя судьба. Ваша жизнь, только ваша… Уже то, что вы можете творить, — счастье. Вы создали, дальнейшее вас не должно интересовать. Если стихам вашим суждено быть опубликованными — они будут опубликованы…
— А если нет?
— Если нет… По воле Твоей, а не моей… Но вы сами своим поведением… внутренним поведением способны изменить судьбу. Повлиять на судьбу ваших произведений.
— Я не могу жить с ужасным грузом безысходности. Когда подумаю, что все погибнет, пропадет после моей смерти — дышать не могу, у меня сердце останавливается… Никому не нужно…
— Неправда. Вы пишете — вам нужно.
— Но — пропадет!.. Я для людей создаю. Я не могу без… отклика читателей… Хочу, чтобы пошло вширь, к людям!..
— Для кого вы хотите? для себя?
— Нет, для людей!..
— Известность, слава нужны вам…
— Нет, нет!.. Хочу, чтобы мои стихи пришли ко многим-многим читателям. Я не могу жить без этого. Я без этого не могу создавать!..
— Стало быть, на первом месте у вас тщеславие… Если им надо остаться, ваши творения останутся… Что может быть важнее для человека, чем жизнь его души? Мы очень скоро покинем этот мир.
— Но мое творчество и есть моя душа!..
— Нет… слава, любой труд — это земное. Дух, душа в другом измерении.
— Но духовность, мое творчество…
— Такой же труд, как любой другой. Музыкант, конструктор, портной точно так же трудятся, как писатель, поэт. Для души важно — больше или меньше воздействует на нее любви, радости, доброты… Осуждение, даже просто суждение, оценка — самый тяжкий грех…
— Тяжело сознавать, что труд всей моей жизни — впустую.
— Почему же впустую? Вы трудились, вы совершенствовались… Внешнее совершенствование переходило на внутреннее и в конечном итоге влияло на рост вашей души. А что надо, чтобы она росла, вы знаете.
— Спасибо, Валерий… Мне намного лучше… Мои недомогания отступили, как грозовая туча отступает, уносимая ветром и солнцем… Вы творите неподдающиеся осмыслению чудеса… Без лекарств, без… внешних целебных средств… Одной лишь высокой духовностью. У меня нет серьезных заболеваний? Вы вполне уверены?
— Вполне. Ничего у вас нет, успокойтесь. Вы практически здоровый человек.
— Спасибо… — Стелла с лукавой улыбкой заглянула ему в глаза: — Где вы всему этому научились? Или это только вам присущий природный дар?
— Да нет, в принципе каждому человеку доступно развить в себе подобные свойства… Тысячелетия назад в Древней Иудее это умели делать святые цадики. И сегодня еврейские равы могут давать благословение, совершая с точки зрения непосвященных феноменальные вещи…
— Я гостила в Израиле. В сорокаградусную жару они бегут по улицам в черных лапсердаках, с пейсами — персонажи из средневековья, полные предрассудков и суеверий. Большинство населения смотрит на них с насмешкой — особенно на корыстных приспособленцев, типа наших бывших партработников.
Валерий поднялся проводить ее до выхода:
— Я говорю о цадиках. А толпа всегда одинакова: есть корыстные и недобрые, а есть великолепно добрые — и до самопожертвования…
Он застал Лагутина в сильной экзальтации.
— Я обязан ехать!.. Срочно ехать!.. Включил телевизор… только что передали… В больнице Склифосовского сегодня ночью стрельба в коридорах… Убиты два милиционера у двери в спецпалату… Убиты двое нападавших… Кто? Куда девались остальные?!., я поздно включил… Возбуждено уголовное дело и начато расследование. Валерий, я понимаю, для вас абракадабра — но я обязан быть на работе! Не дай Бог, с… одним человеком случилось худшее. Я себе не прощу!..
— Поезжайте. — Он не стал говорить «я» — сделаю то-то и таким способом, благословляю вас, благословляю тех, кто причина черного облака над вами; он просветленным взором обратился вовнутрь и ввысь, словно отрешаясь от действительности и соприкасаясь с чем-то возвышенно чистым и блаженным. Он лишь повторил негромко и твердо: — Поезжайте.
— Да, да. Спасибо вам… Я потом позвоню… Почему известия с таким опозданием? ничего не понятно…
Больница Склифосовского в ночные часы продолжала жить напряженной жизнью.
В приемном покое, в хирургическом отделении, в реанимации чрезвычайные ситуации, ставшие для этой клиники обыденностью, возникали ничуть не реже, чем в дневное время. Порой даже чаще привозили простреленных, переломанных, с ножевыми ранениями, отравившихся, бросившихся или брошенных в ледяную воду.
