Он мне как-то сказал, что мафиози — серьезные люди, месть никогда не руководит их поступками, одна только целесообразность. И по этой причине его устранение никому не нужно; случись такое, оно бы лишний раз высветило закулисных паханов, привлекло к ним всеобщее внимание.
— Я маме не рассказала, как на меня набросились в метро. Зачем ее беспокоить? Они сейчас поехали, — сказала Аня, — кажется, впервые с осени. Я тоже не уверена, правильно ли это. Лучше бы пожили у тети Лены.
— Ты — знаешь кто? — обнимая ее, спросил я. — Ты самая большая молодчина на свете!
В подъезде нас дожидался охранник. Вместе поднялись на лифте, вошли в квартиру, и он расположился в прихожей до утра, когда его сменял другой охранник. Некоторое неудобство от присутствия в небольшой квартире постороннего человека компенсировалось с лихвой уверенностью и спокойствием благодаря круглосуточной охране.
Особенно Аня в ее интересном положении могла бы посеять во мне болезненную тревогу, когда я не находился подле нее.
Так что не знаю, как бабушка, как моя Аня, которая любила полную свободу в любой час дня и ночи, только бы мы помещались рядом, — а я был доволен.
На работу я убегал первым.
Через какое-то время Аня в сопровождении охранника доходила до метро. Ему тоже было развлечение пройтись по свежему воздуху; весь день он должен был скучать в замкнутом помещении.
Там, где речь идет о столь грандиозных доходах, внушительная часть которых равна стоимости двух тонн наркотика, — никакие меры предосторожности нелишни.
В этот день на службе руки чесались у меня посмотреть, что нового появилось в запретных директориях. Но я был связан словом. Тесть запретил мне впредь заниматься шерлокхолмствованием на компьютерной ниве.
Я не посмел его ослушаться. Впоследствии всякий раз, вспоминая свой зуд любопытства и свое послушание, я готов был скакать от счастья.
Был четверг двадцать пятое декабря.
Моей основной работы с утра не было. Я выпил чашку чая и, подумав, вспомнил — секретарша Кадомцева накануне просила, когда найду свободное время, заняться ее программами и шрифтами.
Взбежал на третий этаж, получая двойное удовольствие — от разминки и зрительного наслаждения: лестница представляла собой истинное произведение искусства, на овальной фреске высокого потолка изображена была библейская сцена в обрамлении ангелов.
Навстречу спускался незнакомый человек, с непокрытою головой, обритый наголо. Посмотрел на меня, показалось, странно. И мы разошлись.
В секретариате я поздоровался. Мне весело ответили. Я сел за компьютер.
Здесь крутился Свищев — какой-то начальничек, не знаю, какого отдела. Пытался смешить секретаршу. А она была дико занята — работал факс, Кадомцев постоянно нагружал заданиями, звонил второй телефон.
— И вот представьте, — продолжал Свищев, — знаменитый окулист Филатов… вы по молодости и не слышали о таком? Когда- то самый известный в стране врач. На юбилей, семьдесят лет ему стукнуло, ученики подносят огромный хрустальный глаз. Все происходило торжественно, в Колонном зале. Он посмотрел игриво на подарок — «Хорошо, говорит, что я окулист, а не гинеколог…» Зал буквально лег.
Секретарша прыснула.
Влетел в приемную с озабоченным лицом Корнилов, начальник охранной службы.
— Никого нет у него? — показал на обивку двери.
— Я доложу…
— Не надо. — Стукнул по мягкой обивке и вошел в кабинет.
Кто работал на компьютере, знает, что значит погрузиться в
него: время съедается с невиданной быстротой, совершенно незаметно. Тридцать минут промелькнет или три часа — одинаково для человека за компьютером.
Корнилов тронул меня за плечо, он оказался за моей спиной:
— Сойдем ко мне ненадолго. Есть срочное дело.
— А как я брошу? Мне надо закончить… Можно минут через десять-пятнадцать?
— Нет. Потом закончишь. С Алексеем Ивановичем согласовано.
Я попросил секретаршу, чтобы не прикасалась.
— Конечно, будем ждать твоего возвращения…
Мы пошли с ним рядом вниз по лестнице. Этот Корнилов был мрачный, угрюмый тип. Чем он еще занимался, помимо нашей охраны, мне было неизвестно. Но облик его и все поведение не вязались с представлением о начальнике над вахтерами. Пусть даже они вооружены и тренированы и именуются охранниками.
На первом этаже завернули с ним по вестибюлю налево, в коридор, я тут никогда раньше не бывал.
Он открыл дверной тамбур, со всех сторон обитый дерматином, ступил в него и рукой поманил меня войти в помещение следом.
Комната, два стола, настольные лампы, окно задернуто шторами.
Корнилов повернул к правой стене, и я увидел еще одну невысокую дверь, показавшуюся чуть ли не родной — она чем-то походила на обшитую железом дверь в нашей институтской бухгалтерии, где нам выдавали стипендию.
Он ее открыл и уступил мне первому дорогу.
Мне пришлось пригнуть голову, переступая порог. Мельком подумалось, все эти закутки — они заключены внутри дома, не имея доступа к наружной стене, пожалуй, за шторами в первой комнате не было никакого окна.
И тут у меня посыпались искры из глаз, я ощутил сокрушительный удар по макушке и больше ничего не помнил.
Когда очнулся, не сразу мог понять, где нахожусь. Приоткрыв веки, разглядел в туманной белесой дымке двух или трех человек… нет, их было четверо, такое впечатление, что вся комната заполнена ими, и негде мне повернуться, трудно дышать. Я почувствовал, что лежу на спине, немного завалясь на правый бок. Руки неудобно заломлены; попробовал их переместить — они словно не мои, не слушались, что-то мешало им.
Сильнее качнулся на бок, пытаясь вытянуть вперед левую руку, — она прилипла, рвануло суставы на ней. Передалось правой руке.
Ничего не соображая, потянул изо всей силы, в результате перевернулся носом в пол. Зато рукам сделалось не так больно, исключая запястья, где как будто сдавило железом.
Неприятная догадка посетила меня.
— Ну, что, он в сознании?
— Поверни его. Посади к стене…
Грубо повернули на спину и придали сидячее положение.
Я увидел Корнилова, угрюмо рассматривающего мою персону, одного из охранников, далеко не самого симпатичного, и нового персонажа — бритоголового с лестницы. Приказания отдавал четвертый, только что явившийся, будто примчался по телеграфу, — широкоплечий и с жестким, бесстрастным взглядом:
— Поговори с ним, — в приказном тоне он попросил Корнилова. — Можешь откровенно.
— Тебя кто к нам рекомендовал? — спросил Корнилов. Я попробовал говорить, и захрипело в горле. Закашлялся. — Поднеси ему воды, — Корнилов сказал охраннику.
Тот сунул мне стакан в зубы и едва не утопил. Пришлось отвернуть голову. Вода плеснула на подбородок, полилась по горлу, за рубашку.
— Трошин Семен Семенович, — сказал я.
— Так. Действительно… А зачем ты вчера с ним встречался? О чем говорили?
— Я с ним не встречался. Случайно увидел меня в метро и… остановил… Его убили, — мрачно сообщил я.
— Действительно… Будешь говорить правду — снимем с тебя наручники и отпустим… Девушка с тобой — кто она тебе? кто ее отец? зачем вы вечером вошли в редакцию?..
— Знакомая девушка… Попросила проводить ее…
— Так. Случайно увидел… Попросила проводить… В восьмом часу вечера! какого черта делать в редакции? В «Московской газете»?
— Нет, — я ответил быстро, без запинки, — мы зашли в молодежную газету. Она принесла стихи. А я ее проводил. Чего делать в «Московской газете»? они не публикуют стихи…
Широкоплечий подвинул Корнилова и долго и пристально вглядывался в мои глаза:
— Ты знаком с журналистом Лагутиным?
Я отрицательно помотал головой.
— Ну, если не врешь, — вступил Корнилов и хохотнул: — после четырнадцати ноль-ноль никаких шансов.
— Чего болтаешь? Откуда тебе известно? — взъелся широкоплечий.
— Прости, Шмель. Ты сказал — можно откровенно.
— Не нужно о таких вещах…
— Все равно ведь… — Корнилов со значением посмотрел на охранника, а тот, как в зеркале отразив зловещее выражение шефа, перевел взгляд на меня.
— Не сейчас… Не здесь… С ума спятили? — одернул его широкоплечий.
Бритоголовый стоял чуть в отдалении. По-видимому, он и был тем свидетелем, кто видел в метро накануне и здесь опознал меня. Стало быть, это он убил Семена Семеновича.
Шмель и Корнилов отошли в угол и там заговорили вполголоса.
Я прикрыл глаза, словно от утомления, предельно напрягая слух.
Они решали мою судьбу.
Ребята собрались крепкие, и пространство было ограниченное, — но если бы не связанные руки, эх! и попробовал бы я мое искусство… Если бы… вот беда — ничего не мог придумать. Притом я понял, что в два часа они расправляются с тестем. А сколько сейчас? И часов-то нет, и руки мои скованы…
