Всего было выпущено пять или шесть номеров. Выходили они раз в неделю, по субботам. Затем, в связи с начавшейся эвакуацией из Владивостока японцев и созданием „плакатного“ правительства Сазонова, газета прекратила свое существование, кажется, по причине отсутствия бумаги и бегства рабочих из типографии. Тут же я должен подчеркнуть свое отрицательное отношение как к японской интервенции, которая была явным и неприкрытым нарушением международного права и вызывала справедливый отпор молодого Советского государства и его вождя товарища Ленина, так и к самозванным правительствам, которые в те годы создавались в Приморье с единственной целью отторгнуть его от Родины.
Не могу также не дать оценки личности Неустроева, который в непродолжительном времени разоблачил себя как человек, обуреваемый жаждой наживы, для чего, не дожидаясь ухода японцев, уехал на Камчатку и Колыму, где, под прикрытием бочкаревских банд еще творился разгул частной инициативы. Как мне известно, Неустроев организовал там новое акционерное товарищество по добыче морского зверя. Потерпев неудачу в этом предприятии, он, после уничтожения под Гижигой в апреле 1923 года последнего отряда Бочкарева, бежал через Анадырь на зверобойной шхуне на Аляску, где след его теряется.
Что касается рассказа „Жертвы волн“, то он был написан неким Левковским, печатавшим свои заметки под псевдонимом Н. Сорокин. По словам Левковского, писался он на основании свидетельств моряка, спасшегося при гибели парохода „Минин“. Сразу же после опубликования рассказа в редакцию поступило письмо от семьи капитана „Минина“ с опровержением обстоятельств гибели судна. К тому времени капитан уже умер, но семья была заинтересована в восстановлении истинной картины событий, так как в зависимости от того, как сложились отношения капитана с белоэмигрантами, находившимися на „Минине“, семья могла или нет рассчитывать на получение различного вида помощи от Советского государства.
Для того чтобы вы могли представить себе стиль Левковского, скажу только, что однажды этот журналист позволил себе опубликовать очерк о посещении Гонконга, в котором не бывал ни разу.
Привлеченный нами к ответу, Левковский обещал дать письменное объяснение, но не успел это сделать и бежал на японском пароходе „Осака-мару“ с подобными себе отщепенцами.
Моя дальнейшая судьба сложилась следующим нелегким образом…»
— Ну это вы прочтете сами, — сказал Аркадий, — там еще восемь страниц убористым почерком. Кстати, во время войны он был на 1-м Белорусском фронте. Я мог с ним встречаться. Он был солдатом. Нужное письмо.
— Приди оно раньше, все равно ничего не изменилось бы, — сказал я. — Но действительно, шпангоуты, отлетевшие в сторону! Надо же такое придумать!
Затем Аркадий вытащил письмо из второго пакета. На конверте стоял владивостокский штемпель.
«Уважаемый товарищ Лещенко!
На днях мне было передано письмо, из которого я узнал о вашей работе по выяснению обстоятельств гибели парохода „Минин“.
Будучи членом партии с 1921 года и исполняя в продолжение жизни ряд ответственных постов и поручений, хочу живо откликнуться на вашу просьбу.
Мне ничего неизвестно о пароходе „Минин“ и причине его гибели. Однако упоминавшийся в Вашем письме архиву пенал я видел, если это, конечно, тот, о котором идет речь.
Летом 1922 года, в ожидании наступления Народно-революционной армии, мы, подпольщики и активисты Владивостока, перешли к активным действиям с целью оказания помощи нашим братьям. Одной из задач, поставленных перед нами, была широкая разъяснительная работа и недопущение вывоза из города машин, оборудования и средств транспорта. С целью предотвращения паники также решено было широко распространить среди населения листовки с приказами командования НРА и обращения к населению.
В те месяцы я устроился на работу сторожем в частный музей, где директором был некто Соболевский Вениамин Павлович. Это было лучшей формой конспирации, потому что в частном музее не требовали документов, а, разъезжая по городу с поручениями, я имел возможность выполнять задания организации.
Пользуясь особым положением музея, я стал хранить в нем отпечатанные листовки, а иногда и оружие.
Перед самым вступлением в город Народно-революционной армии нам передали через линию фронта текст подготовленного приказа командарма Уборевича, который мы решили распространить для предупреждения паники и слухов о готовящихся в городе боях. В эти дни отступающие белогвардейцы и японцы усилили террор. В городе начались обыски.
Отпечатанный приказ и листовку-обращение я принес двумя пачками в музей и хранил отдельными пакетами в ящике мусора у себя в клетушке под лестницей.
Как-то, незадолго до ухода японцев, меня вызвал Соболевский. Он был взволнован и нетерпеливо смотрел в окно. Не вдаваясь в подробности, он попросил моей помощи в упаковке пенала с бумагами, как он сказал, важной исторической ценности. Считая необходимым иметь контроль за всеми его действиями, я остался, помог принести из подвала пенал, и мы стали укладывать в него приготовленные и зашитые в материю свертки.
Уложив их, Соболевский принес небольшую тетрадь в мягком переплете, долго не мог решиться, но положил в пенал и ее, сказав что-то об особой ее ценности для него лично.
В это время во дворе раздался шум, стали звать директора. Соболевский вышел, а я, приблизясь к окну, увидел, что во дворе уже находится взвод солдат и несколько человек, среди которых были штатские и два японца.
Считая, что искать будут как всегда в первую голову оружие и революционную литературу, я бросился к себе в каморку, достал из ящика пачки с листовками и пистолет, который лежал там и, вернувшись в кабинет, спрятал их в пенал, на самое дно.
Однако события развернулись, по неизвестным мне причинам, в другом направлении. После долгого разговора с директором солдаты ушли, и я до прихода Соболевского изъял из пенала нелегальщину и оружие.
Войдя, Соболевский приказал мне поскорее закатать пенал, лишив его доступа воздуха, что я и сделал. После чего, предвидя возможное возвращение солдат или японцев, я попросил разрешения отлучиться и, связав листовки в пакет, понес их на квартиру одного товарища, который должен был расклеивать их той же ночью.
Выйдя из музея, я был арестован и просидел в тюрьме без суда и следствия двое суток, после чего тюрьма была захвачена отрядом подпольщиков, а все арестованные выпущены.
Этой же ночью началась эвакуация.
Вернувшись через сутки в музей и интересуясь судьбой пенала, я не обнаружил там ни директора, ни указанных документов.
В кабинете Соболевского я нашел только следы на ковре от стоявшего там пенала, благодаря глубокому отпечатку, а также бурое пятно.
По сообщению жителей соседнего дома, ночью, перед эвакуацией, в музей проникла группа вооруженных, среди которых были офицеры. Вместе с ними музей покинул и Соболевский, однако по причине плохой освещенности вещи, которые были унесены, распознаны соседями не были.
Через час после их ухода в музее начался пожар, который жители соседних домов потушили собственными силами, при этом часть экспонатов могла пропасть, что установлено актом инвентаризации, к составлению которого я привлекался.
Уехав из Владивостока после сдачи в государственные фонды оставшегося имущества музея, я в последующие годы исполнял неоднократно ответственные должности в системе органов культуры и здравоохранения. В родной город Владивосток вернулся недавно, по случаю выхода на пенсию.
Возвращаясь к факту исчезновения пенала и личности директора Соболевского, могу сказать, что общался с директором, за исключением упаковки пенала, мало и, кроме случая с кражей документов, других отрицательных сторон за ним не могу отметить. Искать же пенал, по моему убеждению, следует на бывшей территории музея и сада, окружавшего дом, несмотря на трудности, вызванные новой застройкой.
С приветом пенсионер республиканского значения Прилепа».
— Вот он каков — Прилепа! — сказал Аркадий. — Теперь мы знаем историю пенала.
— Главное, в нем есть какая-то тетрадь, — сказал я. — Тетрадь, о которой Соболевский имел все основания заботиться.
Аркадий кивнул. Он долго сидел у окна в тот день, держа на коленях конверты. Может быть, он вспоминал ленинградский вечер, когда сочинял письма, над обстоятельными ответами на которые долго потом бились бывший гимназист и бывший подпольщик.
ГЛАВА ДЕВЯТНАДЦАТАЯ,
в которой появляются водолазы
Василий Степанович пришел через неделю. Траулер, на котором он добирался до нас, швартовался неловко. Он навалился на пирс, раздался хруст дерева и протяжный скрип стали.
