заговорили. Пришло — и немедленно — новое решение. Со стороны я видел голый факт. Но видеть — еще не значит увидеть.
Это было не отвлеченное рассуждение. Он говорил о собственном опыте, о пережитом, продуманном. Только выстраданное самим ведет к зрелости.
Тоня мгновение смотрела ему в лицо, потом снова взялась за наволочку.
— Если бы не эта твоя убежденность, не эта вера, я бы, может, сюда не приехала…
Сергей удивленно спросил:
— Только из-за этого?.. — Но подумал и улыбнулся: — Что ж, пожалуй, и это немало.
Она протянула к нему руки с таким трепетом, словно ей предстояло все по-новому пережить.
Каждый вечер, взявшись за руки, они уходили в степь, собирали цветы. А потом подымались на курган за деревней. На тот самый курган, где весной цветут первые подснежники. С этого кургана было видно далеко-далеко…
Стояли ясные, погожие дни конца августа. На солнце ярко, успокаивающе блестела желтая стерня. Весело летали ласточки. Свежо краснела рябина. Лето еще держалось за сочную зелень, еще грело задумчивые курганы.
И только в беззвучной голубизне неба, в сиянии степных закатов, в прозрачности воздуха и далей и в том, как высоко летали голуби, чувствовалось что-то предосеннее, едва уловимое, как далекий дымок в вечернем воздухе.
Тоня любовалась всем, что ее окружало, была подчас даже ласковой с Сергеем. Иногда ему казалось, что она наслаждается своей властью над ним. Но на душе у него было легко.
В степи она собирала цветы — белые ромашки, малиновый клевер, какие-то еще оранжево-алые, маленькие синие и бархатисто-лиловые — и нежно и задумчиво глядела то на один, то на другой цветок, будто ища и припоминая что-то нужное.
И тогда он спросил ее: «Тоня, второй раз, наверно, все заново начинаешь?» Она ответила: «Нет, продолжаешь… Опираешься на то хорошее, что в тебе осталось».
Москву она не вспоминала, во всяком случае при Сергее, и он тоже не вспоминал.
Тоня для него теперь присутствовала во всем: и поздние степные цветы, и теплый ветер, и уходящее солнце, и даже шум примуса — все теперь говорило о ней.
Иногда Сергей немного удивлялся, как она, такая красивая, милая, а главное — истинная горожанка, решилась жить в этой деревенской глуши, где ни театра, ни электричества, ни даже радио… Но мысль эта была легкая, не тревожная.
Приезду Тони радовались в совхозе многие. И лишь один человек, как замечал Сергей, не радовался: Магсюм. Как всегда, он утром приходил к Сергею и спрашивал: не подать ли коней? Сергей отвечал: нет, никуда не едем. Магсюм мял в руках кепчонку и косился на Тоню, что всегда очень смешило ее.
Сергей был счастлив как никогда. И ему подчас казалось, что больше ничего не надо, только бы жить вот так, вдвоем, под этим чистым небом, под этим солнцем, что сияет над ними.
Заметался пожар голубой.
Позабылись родимые дали.
В первый раз я запел про любовь,
В первый раз отрекаюсь скандалить… —
шептал он про себя есенинские строки, поражаясь тому, какое смирение приходит к человеку с любовью.
Да, бывают такие полные дни. И они образуют свою особую жизнь.
Пройдет время, многое изменится, но ты будешь вновь и вновь возвращаться к этим неповторимым дням.
Последняя августовская ночь… Она прошла как один миг.
И теплое, залитое солнцем лето как-то вдруг сменилось холодной и трезвой осенью.
Осень уже была во всем: и в унылой тишине степи, и в облаках, забивших небо наглухо, и в далях, затянутых водянистым туманом, и в черноте дорог, и в полосках ряби стального цвета на реке. Осень и в озабоченных лицах людей.
В поле домолачивали горох с ячменем, давшими чудесный урожай. Люди ему не могли нарадоваться — он обещал хорошую зимовку, здоровье скота, добрый приплод — и трудились не отходя от молотилки ни днем, ни ночью…
Приступая к молотьбе вместе со всеми, Сергей еще не представлял, каких сил и навыка требует эта работа. Встав подавальщиком, он вкладывал все силы, чувствуя, как в нем нарастает одуряющее напряжение. Молотьба будто выворачивала ему плечи. К полудню у него в глазах начинало двоиться, его стало шатать. «Нет, не выдержу», — думал он, смахивая пот с лица. Но воля упрямилась.
Вечером, как только машина смолкла, он, не глядя ни на кого, со вздохом и улыбкой упал на солому и распластался. Но никто из рабочих не стал потешаться над ним. И Сергей усмотрел в этом вежливость земледельца, знающего, что такое труд и что такое усталость.
Только на третий день словно заработали в нем какие-то до этого бездействовавшие мышцы и открылось новое дыхание…
Теперь он всматривался в рабочих — в их напряженные плечи, сосредоточенно расширенные глаза, видел их руки, которым ничего не дается даром, — и к нему подступали чувства нежности и братского единения с ними.
— Давай!.. Быстрее! — надрывался Лукман, поглядывая на небо.
Небо мутилось дождем.
И вот рев молотилки перешел в сухой рокот, машина начала стучать впустую, требуя снопов, и, не получая их, утихла.
Все облегченно перевели дух.
— Ну, теперь и покурить впору, — отряхнулся Муртаза от соломы и пыли. — Сергей Иваныч, выстрели-ка из своей «Пушки».
— С такими кормами нынче, я вам скажу, ни одна корова не посмотрит на нас с упреком, — улыбался Лукман, закуривая папиросу. — Корма есть — голова не болит.
— Да, поработали, — согласился Сергей, протирая очки и ощущая тяжесть усталого тела. — Получим наряды — и по домам. С утра на всех подводах надо зерно свезти в амбар. — Он кивнул Камалу: — С тебя буду спрашивать. — И обернулся к Садрыю: — Пригонишь гурт бычков с перевала. Послезавтра поведешь в Орск.
— Ладно.
— Надо бы, Сергей, и тебе поехать на комбинат, — посоветовал Лукман. — Обсчитывают там. Прошлый раз тоже: бык — высший сорт, а приемщик пишет — средний. Ну, я, конечно, в кулаки. Добился. Да ведь раз на раз не приходится.
Сдержанно засмеялись.
— А что ты скажешь? — обратился Сергей к Садрыю.
— Было б лучше.
— Хорошо. Тогда в путь. Я догоню. Ты тоже пригонишь свой гурт, — сказал он Лукману. — Поставим на откормку.
— Пора.
— Дмитрий Алексеевич, — обратился Сергей к ветфельдшеру Полухину, — когда начнем браковку скота?
— Завтра начнем, Сергей.
— Добро. Как будто все.
Из-за поворота показалась запряженная парой тачанка. Все повернули к ней головы.
Это подъехали Багаев — заведующий райземотделом, и Степан Петрович Карпов — директор совхоза.
— Ну что, отмолотились? — спросил Карпов, оглядывая гумно.
— Осталось вывезти, — ответил Сергей.
— Горох с ячменем также пойдет государству, — сообщил Карпов, кашлянув в кулак.
Сергей даже не
