справедливый. Разоблачение тоталитарно-репрессивной системы, скромно названное разоблачением «культа личности», стимулировало понимание истории как «политики, опрокинутой в прошлое». Напомню, описываемый эпизод имел место в 60‐х годах.
Понятие об истории как о политике, опрокинутой в прошлое, возникло в лоне тоталитарно-репрессивного общественного строя. История в разнообразии неповторимости ее явлений, событий, действующих лиц тасовалась, как колода карт, в руках политического игрока. Типичный пример: «Краткий курс истории ВКП(б)», отредактированный, а частично и написанный Сталиным. Задержу внимание на слове «краткий». Сочинение это действительно краткое, но не по признаку немногословности, экономии изложения, а по проведенной ногтем прямой, соединяющей «от» и «до». Линия, как и в геометрии, сама короткая. «От» – зарождение партии, в «до» – сам Сталин. Все встреченное на пути такой вот прямой отметалось, извращалось, примитивизировалось, замалчивалось. Этим облегчалось чтение и усвоение прочитанного. Этим, то есть простотой, что, по народному выражению, хуже воровства. Одно из искушений переживаемого времени – обратиться к далекому и близкому прошлому, опять жес точки зрения политики, опрокинутой в прошлое. Конечно, другой политики, что не меняет сути дела. Порочный метод остается порочным независимо от того, кто и во имя чего его применяет.
Творческий вечер Е. Я. Драбкиной прошел в дискуссиях. Споры развернулись вокруг оценки Октябрьской революции как исторического события. Ценность мемуаров как тактического свидетельства и литературного произведения сомнений не вызвали. Кто-то выражал согласие с оценками мемуариста, кто-то возражал, считая Октябрьскую революцию исторической бедой. Кто-то не усматривал вообще ничего исторического в революции: она насилие над историей, а насильники – партия большевиков. Подан был и такой голос: революцию сделали евреи, латыши и китайцы, но это вызвало неодобрительный шум в аудитории. Впечатляла открытость высказываний, бывало, резких, а главное – напор молодых сил, дружных, содружественных и не по схожести оценок, они как раз были разноречивыми, а по факту глубокой озабоченности судьбами общества, сознанию ответственности за них и призванности сказать свое слово. Это было рождение гражданского сознания. В жизнь вступало новое, исторически перспективное общественное движение, требовавшее радикальных перемен. «Малый народ», набиравший силу, вопреки многочисленным жертвам. Это было шедшее снизу общественное движение, на десятилетия предварившее провозглашенные сверху перемены под неопределенным названием «перестройка». От ее первоначального замысла мало что осталось, вернее, не осталось ничего. И это подтверждает, что творческое начало в процессе, получившем отнюдь не адекватное ему название, принадлежит общественному движению, все ширящемуся и располагающему народной поддержкой. Размах и радикальность происходящих событий соизмеримы с событиями Октябрьской революции. Реально и другое: потенциал старых структур далеко не исчерпан, а представлявшая их номенклатура не потеряла воли к сопротивлению. Социальная пассивность в разных слоях общества и в разных регионах далеко не преодолена, и она инерционная сила старого и привычного. Наконец, по мере расширения движения за радикальные перемены в нем явственно обозначились противоречия в понимании целей и средств к их достижению. Наличие противодействующих и тормозящих реалий, вся сложность общественной ситуации нашего времени делает тем более оправданным соотнесение с событиями Октябрьской революции.
Волнующие мою мысль исторические параллели продиктованы необходимостью, актуальной как в научном, так и в политическом значении. Это и не в полном смысле параллели. Ведь горизонт, открывающийся нам, это горизонт на выходе из общественного строя, начало которому положила Октябрьская революция. Линия горизонта ограничена местом обзора. В истории, как и в географии. В противном случае характер происходящих событий определялся бы как контроктябрьская революция. Такое понимание событий поверхностно, плоскостно, искажает их суть. В результате исчезает горизонт, а там, где ему быть, возникает псевдо- (в отличие от средневековой) обратная перспектива. В таком понимания событий больше от реставрации, чем от революции, причем реставрируются внешние формы былого, буквы без одухотворявшего их некогда духа, а место оригиналов заступают копии. Такого рода культурные аберрации уже имели место, может быть, в более скромном масштабе не в качестве массового безотчетного увлечения. Сошлюсь на Густава Шпета, писавшего в январе 1922 года («Эстетические фрагменты»): «Новая действительность не может быть романтическою реставрацией Москвы, ибо почему же и для чего же была революция?» Спустя семь десятилетий все тот же вопрос, еще острее, стоит перед нашей действительностью.
Густав Густавович Шпет (1879–1937) принадлежит созвездию русских мыслителей нашего века, составивших славу отечественной философской культуры и оплодотворивших новыми идеями многие течения современной философской мысли на Западе. Шпет глубоко оригинальный мыслитель. Философ [пар экселанс]. Свою творческую задачу он ставит как философскую и разрабатывает ее в сфере философии как самоценной и полноценной сфере духовного творчества. Он отстаивал свободу философского творчества от всяких зависимостей, включая формы духовной зависимости, например церковно-христианской. Философская задача, как ее понимал Шпет, была всегда постановкою задачи, стремящейся не к умиротворяющему разрешению, а к постановке новой задачи, и так постоянно. Покой для него был формой пленения духа, не столько покой, сколько «заупокой». Его гордые слова: «Философия – всегда тревога, всегда – притязание, всегда – беспокойство, – философ не имеет пристанища; и в этом самая большая ценность философии – свобода; только как раба и служанка может она подойти к „тому пристанищу, где умиряется тревога сердца, где усмиряются притязания рассудка, где великий покой нисходит в разум…“». Закавыченные слова принадлежат Павлу Александровичу Флоренскому. Шпет опустил их начало, а именно: «Ведь, церковность – вот имя тому пристанищу, где усмиряется тревога сердца…» и т. д. (Флоренский П. А. Столп и утверждение истины… Москва, 1914, с. 5).
Я цитировал выше слова Шпета из его книги «Явление и смысл», опубликованной в 1914 году.
Книга Флоренского «Столп и утверждение истины» опубликована в том же году, что и книга Шпета, но несколькими месяцами ранее. Итак, в пристанище «церковности» свободная философия засыпает вечным сном, превращается в рабу и служанку. Таков пример открытой полемики Шпета с Флоренским. Но и вся книга Шпета «Явление и смысл» представляет собой полемику с философски-богословской идеей теодицеи. Флоренский рассматривал свою книгу как опыт православной теодицеи, то есть православного богооправдания, тогда как для Шпета его книга представляла собой опыт оправдания бытия, причем посюстороннего. Таким образом, высокие достижения философской культуры века не исчерпываются вкладом христианских мыслителей, каким бы весомым, значительным и путеводным он ни был. И Шпет не «один в поле воин». Напомнить об этом своевременно в меру того, как имена философов русского религиозного ренессанса становятся достоянием «мирской молвы», что не обходится и без профанации их духовного наследия.
Прошу отнестись снисходительно к моему отступлению от темы. Оно кажущееся, как выяснится из последующего изложения. Как мыслитель Шпет фигура весьма показательная и многое объясняющая для каждого, кого волнует проблема «интеллигенция и революция». Я знаком со Шпетом по
