деятельная, оригинальная и плодотворная разработка онтологических и гносеологических проблем. <…> Если угодно, служение дольнему [рассматривалось ими] как сверхзадача, по-разному понимаемая и толкуемая. Отсюда и внимание к происходящим социальным и политическим событиям, живой и чуткий отклик на них с целью вызволить порабощенный дух каждого индивида, как и общество в целом.
Отсюда и близость теорий к практике, и вполне закономерно появление труда русского религиозного мыслителя Сергея Николаевича Булгакова как «Философия хозяйства» (он не одинок, хозяйственные проблемы не были чужды, например, Максиму Матвеевичу Танееву, судя по его труду «Основы христианства»). Предлагаемые характеристики упрошены и схематичны, но достаточны дли контекста моих размышлений, в предмете которых исторический период, открывшийся Октябрьской революцией.
Позиции интеллигенции, как принявшей Октябрьскую революцию, так и оппозиционной ей, отличались разнообразием. Меня заинтересовала позиция Густава Шпета, о книге которого уже начиналась речь. Он из числа принявших революцию и разъяснивших свою духовную и социальную позицию. Он и жертва революции, погубленный ею (как и Флоренский, Тареев и другие). В предисловии Е. Б. Пастернака к новому изданию сочинений Шпета сказано, что, арестованный 27 октября 1937 года, он был приговорен «тройкой» НКВД к десяти годам лишения свободы без права переписки. В справке о реабилитации Шпета значится, что он был осужден Томским областным судом 9 ноября 1937 года, то есть через 12 дней после ареста. Что означает быть приговоренным «без права переписки», мы теперь знаем.
Сопоставил даты: 25 ноября 1937 года «тройкой» НВД был приговорен к высшей мере наказания Павел Александрович Флоренский и расстрелян 8 декабря 1937 года. Близость, почти совпадение роковых дат для судеб Густава Густавовича Шпета и Павла Александровича Флоренского – не свидетельствует ли это о спущенной верхами общей расстрельной директивы для целой категории заключенных?
К книге Шпета, сверх сказанного выше, меня возвращает память об одной беседе с Владимиром Дмитриевичем Бонч-Бруевичем. Она связана была с его письмом ко мне, содержавшем рассказ об эпизоде с Иваном Александровичем Ильиным. Письмо это содержится в моем персональном фонде (№ 648) в отделе рукописей Библиотеки имени Ленина. Бонч-Бруевич в бытность управляющего делами Совета Народных Комиссаров обратился к Ленину с сообщением об аресте органами ЧК профессора Ильина. Ленин тут же позвонил Дзержинскому и вскоре получил информацию о причине ареста. Оказывается, Ильин выражал открытое недовольство по поводу лишения его продовольственной карточки и талона на получение дров. Ленин распорядился немедленно доставить дрова на квартиру Ильина, снабдить его продовольственной карточкой и, шутя, добавил: «А за то, что он публично бранил советскую власть, написать третий том о философии Гегеля в приложение к двум томам, ранее написанным, но уже с материалистической точки зрения». Вскоре дела приняли, как хорошо известно, совсем нешуточный оборот. По словам Бонч-Бруевича, Ленин внимательно следил за выходившей философской литературой, особенно обращая внимание на труды тех философов, которые сочувствовали революции. Среди трех-четырех имен, названных Бонч-Бруевичем, мелькнула фамилия Шпета. В самом деле, в библиотеке Ленина находились труды Шпета «Очерк развития русской философии» и два выпуска «Эстетических фрагментов» – все в издании «Колос».
Эти книги, раздобытые свыше 30 лет назад в букинистических лавках, находятся в моей домашней библиотеке. В то время я работал над изучением русской общественной мысли в период XIV–XVI веков и лишь скользнул взглядом по предисловию Шпета к его историко-философскому очерку. Я мало чему поучился у Шпета.
Для него, как и для подавляющего большинства его предшественников и современников, интересовавшихся развитием философской мысли в России, все допетровское время было временем, когда «прозябала философия в потемках русского невегласия». Настораживала категоричность суждений Шпета, хотя и не вовсе ошибочных. Например: «Россия вошла в семью европейскую. Но вошла как сирота. Константинополь был ей крестным отцом, родного не было. В хвастливом наименования себя третьим Римом она подчеркивала свое безотечество, но не сознавала его. Она стала христианскою, но без античной традиции и без исторического культуропреемства». Сказывалась предвзятость научной традиции, поспешность – книга была написана в течение трех-четырех месяцев, а главное – незнакомство с рукописным наследием Древней Руси. На деле все было сложнее. Имело место «невегласие», безгласие, совсем не свидетельствовавшие о бездумии, наконец, открытое проявление теоретизирующей мысли, постепенно мужавшей в острой идейной борьбе. Николай Павлович Сидоров, знавший Шпета и предоставивший в его пользование свою библиотеку, писал мне в конце 1947 года: «Самое главное – в вашем замысле – показать, что у русских людей всегда была голова на плечах и не только для вопросов практических… Давно пора прояснить „непроницаему мглу“ и показать „любопытательных“ русских людей в горячее время государствообразования XV–XVI веков». В какой-то степени мне удалось осуществить свой замысел и показать «любопытательных» русских людей в XV–XVI веках, а также и пределы их «любопытательства» – моя книга «Реформационные движения в России XIV – первой половины XVI веков» (1960). Свой очерк Шпет доводит приблизительно до середины XIX века. Многое в нем (факты, проблемы, суждения, наблюдения) остаются и до сих пор открытым фондом для последующих теоретических разработок.
В обиходе наших понятий есть затрепанное (и вульгаризированное) – «социальный заказ». Само по себе понятие научно оправданное, чтобы не испытывать отталкивающее от него чувство, скажем иначе: вызов времени. От него никуда никому не уйти, повинуясь ли ему, отвечая ли вызовом на вызов. Во время больших исторических потрясений музы, вопреки известному изречению, не молчат, во всяком случае Клио – муза истории. «Но раз пишу, то более, чем странно было бы, если бы вокруг меня кипела и грохотала революция, а я бы этого не видел, не слышал и не хотел понять», – писал Шпет в предисловии к своему очерку. В предисловии к книге «Смысл жизни» Е. Н. Трубецкого писавшего совсем в ином ключе, чем Шпет, читаем: «…Труд был прерван в самом его начале революционной бурей. Он возобновился под гром пушек Московского октябрьского расстрела 1917 года. Теперь, когда он (труд. – А. К.) кончен, Россия лежит в развалинах; она стала очагом мирового пожара, угрожающего гибелью всемирной культуре».
Пишу и я в волнуемое историческими потрясениями время, когда политические события мелькают в калейдоскопической смене. Вызов времени определяет и круг вопросов, подлежащих ответу. Я выбираю вопросы, особенно остро (и по достоинству) дискутируемые в нашем обществе. Это вопросы: 1. Революция как историческое причинно-следственное явление (или целеполагающе-насильственная акция, волевая, прерывающая естественный ход исторического процесса), 2. Исторический смысл и значение революции в ходе (поступательно-попятного) общественного развития, 3. Христианство (и церковь в качестве «Тела Христова») как божественный замысел, раскрывающийся в истории на путях ее преодоления, как «конечной» и ведущее в абсолютное будущее (христианская эсхатология
