его трудам. Независимо от отношения к философским построениям этого разностороннего во всем, что тронуто его пером, талантливого мыслителя, замечателен и привлекателен его духовный облик. Дух ясный и бодрый, радостный, а в чем-то и праздничный, восприимчивый и отзывчивый. И благородный по стилю философствования. Два имени связывают меня с ним. Елизавета Николаевна Коншина – научный сотрудник отдела рукописей Государственной библиотеки имени Ленина, где за работой над рукописями я провел много лет. Елизавета Николаевна выделялась своей неисчерпаемой эрудицией в области истории литературы и общественной мысли, высокой интеллигентностью, нравственной цельностью. И Николай Павлович Сидоров – мой учитель, о нем я уже писал.
В 1922 году вышла в свет книга Шпета «Очерк развития русской философии», часть I. В предисловии автор благодарит друзей, помогавших ему в работе и сочувствовавших ей. Е. Н. Коншину, «чья помощь, давшая возможность пользоваться труднодоступными книгами в наиболее благоприятных для меня условиях, сберегла мне много времени и сил». Н. П. Сидорова, «предоставившего в мое пользование свою ценную библиотеку и передавшего некоторые из своих книг в мое полное владение». Можно представить себе удовлетворение, испытанное Г. Г. Шпетом при получении необходимых книг, которые трудно было разыскать не только в библиотеках, но и в букинистических магазинах, если они еще действовали в то время. Здесь одна черточка, очень показательная для Николая Павловича Сидорова, о которой, пользуясь поводом, скажу.
Николай Павлович раздумывал над судьбой своей библиотеки, уникальной и по множеству содержавшихся в ней книг, и по широте представляемых в ней научных интересов. Николай Павлович ее тщательно и долго собирал. У него совершенно отсутствовало чувство собственника, относилось ли это к книгам или к его собственным научным идеям. Он с радостью делился всем, что имел, и всем, что знал, если в этом кто-то нуждался. Неизменно имел в фокусе своей заботливой мысли интересы живого человека. Не считал целесообразным передать свою библиотеку в какое-нибудь научное учреждение, на правах отдельного фонда или еще на каких-нибудь иных условиях. Потому не хотел этого, что, как он мне объяснял, ему хочется порадовать любого человека, который найдет в букинистическом магазине одну из принадлежавших его библиотеке книг и будет пользоваться ею в своих учебных или ученых целях. Потому, говорил он, – и надобно все продать. Книга достанется тому, кто в ней нуждается. Заранее радовался за того неизвестного читателя, кому когда-то достанется книга и кому пойдет па пользу.
Но я отвлекся. К книге Г. Г. Шпета по истории русской философии (как и к другим, недавно заново опубликованным его трудам) я обращаюсь с желанием разобраться в проблеме «интеллигенция и революция», чтобы еще раз попытаться осмыслить историческое значение революции, в чем заинтересован лично, так как еще с отроческих лет был захвачен революцией, ставшей живым и животворным источником моей тогда еще совсем простодушной, но тем и полностью захватывающей надежды и веры.
У меня все это началось в тот вечер, когда меня, семилетнего, отец поднял с постели, поставил на подоконник: по Суворовскому проспекту, ведущему к Смольному, а мы жили на Суворовском проспекте, двигалось запрудившее весь проспект шествие. Несли полотнища, на которых было что-то написано, но из‐за темноты прочесть ничего не удавалось. (Читать я уже умел.) Высоко вздымали горящие факелы – это неотразимо запечатлелось. Что это? – спросил у отца. Ответил: революция. В тот же вечер раздался резкий звонок в квартиру. Вбежал какой-то молодой человек, почему-то мне запомнилось, что студент, и попросил дать ему кусок красной материи. Не было такой материи, но тетя, сестра моего отца, у которой я воспитывался, догадалась найти где-то подушку в красной наволочке. Подушка была вспорота, молодой человек горячо поблагодарил и тут же убежал с кумачовым полотнищем. Для меня все начиналось. Так и продолжалось. Лет с девяти осмысленно. Главное, что понял и как главное и принял: революция – это мировая революция, и она ведет к братству всех людей на земле. Всякий раз перед тем, как отправиться в школу, я устремлялся к близлежащему газетному киоску, чтобы, купив газету, узнать о воспламенившей мир революции. Отец был человеком верующим и не разделял моего революционного восторга. Тем временем я готовился вступить в пионеры. Это было мечтой. Году в 23‐м я устроил в своей комнате «уголок Ленина». Вокруг большого портрета Ленина я разместил десятка два фотографий, запечатлевших его в разные годы жизни, начиная с фотографии курчавого мальчика, затем в разные революционные годы, наконец, выступавшего с трибуны уже в годы Революции. В доме нашем часто бывала, ее звали швейцаром, маленькая женщина по имени Шура. Она была одинока и растила очень больного ребенка. Помогала моей семье в каких-то домашних делах. Шура была удивительно незлобива, никогда не жаловалась на нужду, на тяготы жизни. Когда убирала мою комнату (она все еще называлась «детской»), на минуту-другую останавливалась возле «уголка Ленина». Осеняла себя крестом и, обращаясь ко мне, тихо произносила несколько раз одни и те же слова, мне непонятные. Я еще застал ее в той же должности швейцара, когда в 1941 году вернулся из лагерей. Она жила все в том же цокольном помещении, ребенка похоронила. Меня встретила со слезами радости, обняла. Представился какой-то случай, когда уместно было спросить Шуру об этих непонятных словах. Она ответила: Дети! Храните себя от идолов – и пояснила: Апостола Иоанна слова, страдалец ты мой, и заплакала. Вот и опять уклонился в сторону. Неуверенная поступь старости. Анонимный греческий автор, живший в середине I века н. э., размышлял о творениях Гомера: «…речь идет о старости, пусть даже о старости самого Гомера… Самый великий поэт на закате своих дней с легкостью отдается многословной болтливости…».
Итак, книга Шпета. Под предисловием: «Город Москва, 1922 год, 17 августа». Злополучная осень 1922 года, когда из страны изгнаны были многие талантливейшие деятели общественной мысли, философии, культуры – Бердяев, Булгаков, Вышеславцев, Ильин, Карсавин, Лосский, Сорокин, Степун, Франк и многие другие. Иные сами предпочли эмиграцию, например, Зеньковский, Федотов, Шестов. Среди оставшихся, но по самым исходным, повторяю, самым исходным началам философствования, Шпет, Флоренский, Андрей Белый, Радлов, Тареев, Лосев. Вереница имен, в которой каждым именем помечен самостоятельный духовный мир, концептуально ограниченный, системный, со своей иерархией регулятивных начал, словом, философский – самодовлеющий мир и вместе с тем не замкнутый, а с векторами, направляющими к непознанным глубинам истины. Все вместе они составляют своего рода энциклопедию философии духа с единством основания, трудноопределимым, но, по преимуществу, аксиологически заостренным, ценностно-полагающим, возводящим от юдоли сущего к горнему миру должного. В круге названных выше мыслителей шла
