правда, — подтвердила Ягда. — Не только тебе — еще кой-кому. — Она хотела идти, но Камал остановил ее.
— Ты предала меня, — сказал он. — Меня начали бить — ты в сторону.
Мгновение они безмолвно смотрели друг на друга.
— Вам все можно. Вместе учиться поехали. Тебя приняли, а я — сын кулака. Мне дороги нет. Нет дороги. От отца отказался. Ради тебя. Руку всем протягивал, хотел жить… Но если руку долго держать протянутой, она может сжаться в кулак…
— Руку протягивал? Знаем. Всегда для того, чтобы взять побольше, — сказала Ягда.
И в Камале словно что-то надломилось.
— Ягда, — сказал он, — одна ты у меня осталась. — И голос его дрогнул. — Ягда…
Она решительно отстранила Камала и пошла вперед. Выйдя из переулка на улицу, Ягда встретила Дашу и Халиду, они сказали, что Сергей ждал ее и только что уехал. Она быстро зашагала в контору.
Перед конторой стояла гладкая и сытая лошадь, запряженная в кошевку. Ягда недолго думая отвязала ее, села в кошевку, рысью проехала деревню и погнала лошадь галопом в степь.
Сергей с Садрыем успели отъехать с версту. Ягда догнала их перед большим оврагом, на развилке дорог.
Увидев ее, Сергей приложил руку к груди.
— Лихо! — сказал он, спрыгнул с коня и, подойдя к Ягде, радостно обнял ее.
— С глаз долой — из сердца вон! — сказала Ягда.
— Я же теперь не начальник, — уселся Сергей в кошевку против Ягды, — а простой красноармеец.
Садрый, держа его коня на поводу, отъехал подальше. Ягду Садрый любил и, наверно, понимал больше Сергея.
Ягда с чуть заметной улыбкой молча глядела на Сергея, ее глаза светились умным и непривычным блеском. Сергей отвел взгляд в сторону, осмотрелся. Небо то затягивалось низкими сизыми облаками, то вдруг просветы между ними расширялись, и при свете солнца далеко и ясно виднелись лесные сторожки, коричнево-сизая степь в белых снеговых пятнах и опаленный солнцем край южного горизонта.
— Ты так переменился в последнее время… — проговорила Ягда… — Похудел… и повзрослел.
— Это мне мама всегда так говорила… — ответил Сергей. — Ты будешь очень счастливой, Ягда… Даже если бы ты не захотела. Счастье вырастет из тебя самой.
— Одной трудно быть счастливой… — отозвалась Ягда и вздохнула. — От меня прежней осталось только мое имя, вот что стало со мной, Сергей…
У Сергея дрогнуло сердце.
Застигнутый врасплох, он медленно обернулся к Ягде.
— Ты ни о чем не догадывался, Сергей, — усмехнулась она.
— Мне остается благодарить тебя, Ягда, — сказал он.
— Значит, прощай? — сказала Ягда.
— Да, Ягда, — ответил Сергей.
Ягда уткнулась ему в полушубок и заплакала.
Когда призывники прошли вторую медицинскую комиссию, Сергею сообщили, что он зачислен артиллеристом и подлежит отправке в город Благовещенск.
«Значит, в Сибирь», — подумал он, сидя в коридоре на скамейке, и, вспомнив слова Тони: «Если случится, не возьмут тебя…» — слегка усмехнулся.
Душой он оставался в совхозе. Он, как заблудший, все думал о доме, о Тоне, и его пронизывала какая-то мальчишеская тоска, какую он испытывал в детстве по матери. Хотелось увидеть Тоню. Но достать рукой до звезды казалось более возможным, нежели теперь увидеться с Тоней.
Его окликнули:
— Просят зайти в комиссию.
Он вошел и назвался.
Румяный дядька с шрамом через лоб к щеке и шпалами на петлицах взглянул на него.
— Так вот, дорогой… — начал он и выдержал маленькую паузу. — По всем статьям вроде бы орел, но по одной — по глазам — не подходишь.
И ему сказали, что по этой причине он освобождается совсем от службы в Красной Армии. И выдали военный билет на руки.
Ошеломленный таким резким и неожиданным оборотом, он покинул комиссию, вспоминая, как он подозрительно путался в нижней части таблицы, на мелких шрифтах, и подумал: «А если не в артиллерию, а в пехоту, я прошел бы?.. Ну, раз вернули воинский билет — значит, я не гожусь и туда…»
Он надел полушубок, распростился с призывниками, с которыми успел познакомиться, взял рюкзак и вышел из здания.
На улице было ослепительно ярко и светло, как бывает обычно весной в деревне. Кругом таяло. По крыше с шумом сползал снег и гулко падал на землю. Сергей облокотился на решетчатую ограду.
«Тоня как в воду глядела», — подумал он теперь без усмешки.
«Ты сейчас вольный казак, — сказал он себе. — Хочешь — езжай в Москву, хочешь — возвращайся обратно, а хочешь — катись куда глаза глядят. Ну и положение… Устраивает ли оно меня?.. Откровенно говоря, оно в эту минуту меня не веселит. Чувство какой-то ущербности, честное слово».
Он, ступая прямо в талую воду, пошел на вокзал.
Прежде всего он выяснил, когда поезд на Саракташ. Ему нужно было доехать до станции Дубиновка.
Поезд отходил поздно, в третьем часу ночи. Оставалось спокойно и терпеливо дожидаться поезда.
Он вышел на перрон: только что подошел и уже собирался отходить поезд «Орск — Москва».
Сергей прижался к стене и стал смотреть, как кто-то с кем-то встречается, кто-то с кем-то прощается, может, на время, а может, и навсегда… Все виденное запоминалось со всеми подробностями и задевало самые чуткие струны души.
Вскоре он перестал видеть окружающее: сшибаясь друг с другом, начали рождаться слова и ложиться одно за другим в строки.
Опомнившись, он заметил, что простоял в таком положении около часу.
Затем он вернулся на привокзальную площадь и долго сидел на пригреве, глядя на тающие облака и прислушиваясь к голосу репродуктора. Говорили о тревожном положении в Германии, об обращении Тельмана к немецкому народу, о военных маневрах в Японии, о новых стройках на Урале, о подготовке к Первому Всесоюзному съезду советских писателей…
После короткой паузы зазвучала увертюра бетховенского Эгмонта.
Следя за ней, Сергей прислушивался к самому себе и все больше чувствовал, что оживает для новых мыслей, новых чувств. И, всматриваясь в разгуливающих или сидящих в глубоком раздумье пассажиров, в их лица и спины, слушая их смех, мирный говор, он ловил себя на том, что он не только смотрит, но и старается представить себе, о чем люди думают, чем живут, чего они хотят. И когда они улыбались, задевали друг друга шутками, Сергей тоже невольно улыбался им. А если на их лицах видел грусть, он хмурил брови. В нем поднималась волна какой-то особой, непривычной нежности. Что-то непостижимое было в этом новом посвящении его в жизнь.
К нему словно снисходила другая, им еще не испытанная любовь и огромное спокойствие.
«Человек противоречив, — подумал Сергей. — Написать об этом, об этой музыке, об этой нежности, о себе, о пути к высшим человеческим ценностям, — разговаривал он
