и прошлая, и сегодняшняя.
Так случилось у меня с Мурзиным, с моим земляком.
Может, еще и оттого, что жил он, насколько я знаю, незаметно, скромно неся свою нешумную службу адвоката, не лез ко всякому встречному с душой нараспашку, рассказ его сразу, с первой же минуты завладел моим вниманием, и вскоре я и сам начал отстреливаться, бежать в атаку и падать с ним.
А услышал я вот что.
— В ту пору я был комсомольцем, можно сказать, еще юношей, — рассказывал он задумчиво, без жестов, словно вспоминая для себя. — За плечами средняя, потом партизанская школа и три года в тылу врага. А в настоящем у меня были одни взорванные мосты и эшелоны. И я ничего не знал, кроме войны…
И все же более памятная для меня война началась с осени сорок четвертого года.
В ту осень меня с Ушияком и несколькими партизанами забросили из Киева в Словакию. Мы сколотили отряд из двухсот добровольцев, местных жителей, в основном из словаков, и только что начали подрывную работу, как неожиданно поступил приказ — пробиться в Моравию и Чехию и организовать там партизанское движение.
Мы шли болотами и лесистыми горами. У каждого был рюкзак с минами, боеприпасами. Несли еще пулеметы и рацию. С неба без конца сыпал дождь. Питались мы сухарями и салом. Костры разжигать не смели — каждый день слышалась далекая автоматная стрельба. И шли, не просыхая ни на один час.
На седьмые сутки мы вконец вымотались. Поднимались на гору, а за ней вставали новые, и нельзя было сказать, видишь ли их или это только кажется. На крутых подъемах уже подталкивали в спину обессилевших товарищей.
В эту, седьмую, ночь мы подошли к реке Ваг. Берега ее простреливались — чуть ниже по реке высился железнодорожный мост. По нему с погашенными огнями проходили эшелоны. Мы отыскали брод, под сплошной пеленой дождя протянули канат, по нему перебросили мины и пулеметы, потом, держась тесным рядом, переправились все.
Совершенно окоченев, не помня себя от усталости, к утру добрались до лесной деревни Штявник. Люди были измотаны, еле стояли на ногах, многих лихорадило. Решили немножко отдохнуть, поднакопить силы перед тем как перейти границу.
За то короткое время, пока мы здесь находились, к нам примкнула большая группа словаков. Примкнули и советские офицеры Степанов и Настенко, бежавшие из лагеря для военнопленных. Мы всех приняли в отряд. Однако в глубине души я был насторожен. Ведь они не прошли проверку боем. Я помнил также, как те словаки, которые с нами шли, там, в Словакии, при первой же бомбежке шарахались в сторону, а потом, когда получили приказ, некоторые даже отказывались идти в Моравию. Они говорили, что хотят освободить сперва свою Словакию. Не будь Ушияка, не знаю, смогли бы мы их уговорить. Ушияк, сам словак, твердо сказал всем, что они не имеют права поддаваться национальным чувствам, когда общий враг — фашизм. Тревожили меня и Степанов с Настенко. И не потому, что были в плену. На самом деле они могли погибнуть в концлагере, а теперь их именем воспользовались другие, чтобы войти в доверие, а потом предать. Случалось и такое…
В Штявнике отряд стал называться Первой Чехословацкой партизанской бригадой имени Яна Жижки.
После короткого обучения новичков мы ночью подкрались к границе. И нашли ее плотно закрытой. Кругом были минные поля, проволочные заграждения. Фашистская Германия считала Моравию и Чехию своим плацдармом. Последним прибежищем. И держала там миллионную армию под командованием генерал-фельдмаршала Шернера.
Но задание — прорваться любой ценой — надо было выполнить.
Через два дня небольшая группа, сбив пограничную заставу, захватила восемь тяжелых пулеметов, схему минных полей и карту охраны границы. А спустя день мы пересекли ее. Прошли скорым маршем полтора десятка километров и на рассвете остановились в лесу на круглой поляне. До желанной горы Княгиня оставалась всего ночь перехода.
Место было глухое, в случае боя хорошо обозримое.
Выставили в двух километрах от стоянки скрытые посты. Вместе с Ушияком укрыли рацию и радистку с охраной на скалистом откосе и разрешили партизанам отдохнуть.
В шестом часу вечера прибежали дозорные и доложили — в эту сторону идет отряд эсэсовцев с собаками: взяли след. Уйти дальше засветло мы не могли — нарвались бы на гарнизон врага. Коротко посовещались. Мнение было единое. Приказали окопаться бесшумно и только за густыми зарослями. В полной тишине заняли полукруговую оборону.
Я вырыл себе окоп за толстым дубом у самой опушки. Замаскировал его ветками, в выдолбленную нишу поставил крупнокалиберный пулемет, сложил ленты, связки гранат. Бой, по приказу Ушияка, должен был начать я.
Эсэсовцы появились из березового подлеска. Двумя колоннами спорым шагом стали подниматься на холм. Все высокие, здоровые, в глубоких стальных касках. Они все больше входили в нашу подкову. Я уже ясно видел их лица, загорелые и настороженные… Подпустив их почти вплотную, я открыл огонь. И одновременный точный удар раздался со всей опушки. Рота опрокинулась, половина ее сразу поникла, партизаны продолжали крушить отползающих; человек двадцать немцев добежали до леса и залегли там.
И в это время за подлеском послышался гул моторов. Рокот танков звучал непрерывно, то чуть утихал, то снова нарастал. Я черкнул на бумаге: «Ян, будет бой. Уйти в лес? Светло, нас догонят. Рассеют бригаду. Перебьют по одному. Твое решение?» И отдал ее юному словаку слева от меня: «В лес — и к Ушияку! Быстро!»
Едва успел докурить папиросу, прибежал юноша с ответом: «Продержаться до ночи», а внизу показались пять танков и цепь грузовых машин, переполненных солдатами. Я сосчитал: тридцать четыре машины… У юного словака был карабин, и я сказал ему: «Если что-нибудь со мной — заменишь».
Танки на малой скорости, сокрушая лес снарядами, вышли на поляну. За ними согнувшись шла пехота. И у меня задрожало в животе, сразу повлажнели ладони; я сорвал ветку полыни, разжевал ее и проглотил.
Когда танки дошли до середины поляны, я уже ничего не чувствовал; взял на мушку смотровую щель крайней справа машины и нажал на гашетку. Опушка снова ощетинилась огнем. На правом фланге крайний танк развернулся к лесу, уже неуправляемый уперся в толстый каштан и обнажил за собой солдат. Несколько партизан запустили по ним гранаты. Остальные четыре танка приостановились и начали бить из пушек и пулеметов. Снаряды теперь ложились на окопы, комья земли сыпались на меня со всех сторон. Под гром разрывов, через все, что ревело и рушилось, я слышал разнобой голосов и предсмертные крики. Я сменил третью ленту, и тут снизу со склона,
