забыть не может. Ждет все…»
«Сегодня воскресенье… Она уже в Москве», — подумал он, прикрыв веки, и вдруг увидел, как на него взглянули ее глаза.
«Я сейчас брожу по Москве, — зыбко улыбнулась она. — Как приятно чувствовать под ногами асфальт, — она закинула руки за голову, — видеть хорошо одетых людей… На Тверском афиши, афиши… В Консерватории сегодня Четвертая симфония Чайковского. В театре Мейерхольда дают «Даму с камелиями», а в Нескучном саду на оттаявших прудах появились белые лебеди. Их надо увидеть, чтобы понять, как прекрасна весна в Москве…»
Но через мгновение она явилась другой, встала так ощутимо рядом, что он даже услышал ее дыхание, и сказала:
«Я вернулась, Сережа… Никогда не поздно. Я вдруг поняла, что люблю именно тебя… И нам никуда уже не уйти друг от друга, Сережа».
Тихое ржание коня вернуло Сергея к действительности, и он вскочил на ноги, слегка махнул у себя перед липом рукой, отгоняя видение.
Он был как в огне. Он знал, что ему будет худо, но не ожидал, что оно случится именно сейчас, здесь.
«Сукин ты сын… — сказал он себе. — У тебя неудачи — это лишь твоя беда…»
Туман уже рассеивался, небо поднималось выше — легкое и чистое. Светало.
Отдохнувший иноходец стоял, подняв голову, навострив уши. Сергей подошел к нему и расстреножил его.
Затем он укоротил ремень сумки и надел ее на шею. Пистолет переложил в нагрудный карман.
«Надо… Надо добраться… Завтра будет поздно», — подумал он, похлопав иноходца по шее, словно уговаривая, и, сосредоточившись на том, что предстояло ему, сел на коня и спустился по откосу к реке.
Конь, войдя в воду, остановился.
— Ну, ну, не робей! — Сергей дернул его за повод.
И конь медленно, со смиренной решимостью, двинулся вперед. Потом оторвался от дна и поплыл, задрав голову. Ледяной холод обжег и побежал по всем жилам. Течение было густое и спокойное, и иноходец уверенно рвался к противоположному берегу.
— Отличный конь! — сказал Сергей, видя, как животное умно и ловко пробирается по разводью, огибает водовороты.
Но внезапно все ожило. Волны закружились как звери, река закипела головокружительным натиском, и коня стало кружить и заносить, точно затягивая в петлю. Сергей грудью припал к холке коня.
— Выручай… Выручай, милый! Возьми мою силу, — дернулся он в седле, желая помочь лошади. — Ну, ну, еще! — подбадривал и умолял он ее, и обезумел от страха, когда волны покрыли голову коня, и тот ушел, провалился куда-то в темную глубь. Вынырнув, конь невидяще и обреченно посмотрел вверх, держась на пределе сил и нетерпеливо фыркая, и Сергей почувствовал, как по телу коня прокатываются судорожные толчки, и, придушенно вскрикнув: «Ну!» — кинул себя вперед.
— Ох! — вздохнул он, вырвавшись из водоворота, и почувствовал, как жарко его шее и лицу.
Стремительно надвигался покатый, заросший жестким кустарником берег. Сергей вытянул руку, цепко ухватился за ветку вербы, ощутив в ладони едва распустившиеся почки, и тут вдруг то ли почувствовал, то ли уголком зрения отметил чье-то присутствие на берегу, и короткое ощущение это совпало с оглушительной вспышкой, которая взорвалась у него в мозгу…
Когда он пришел в себя и открыл глаза, то сразу ничего не различил, а потом увидел, что плывет без коня, стиснутый двумя крыгами. Кровь заливала глаза.
«Что случилось?..» Он зажал пальцами висок — висок был проломлен, и из него била теплая кровь, очков не было. И как ни старался представить, был ли человек на берегу или не был, слышал ли звук от удара или выстрела, не мог точно вспомнить.
Он попытался было взобраться на крыгу, но сообразил, что этого делать нельзя: льдины разойдутся, тогда надо будет плыть, а плыть, пожалуй, он не сможет.
Вскоре он почувствовал странную легкость. Плоть точно улетучилась. Мысли расплывались и таяли. И он перестал зажимать висок ладонью.
Но через какое-то время к нему пришло яростное пробуждение. Как срезанный лист выбрасывает перед смертью последний, самый живительный сок, так последним жизненным всплеском была для него вдруг наступившая на мгновение ясность. И он вздрогнул: «Сумка! Вакцина, тетради!»
Лихорадочно, боясь упустить это мгновение, он немеющими руками снял через голову сумку и с упрямством, превозмогая непомерную боль, из последних сил бросил ее на берег.
«Мне повезло, что вернулось сознание», — с усилием подумал он.
Сделав последнее, что в силах был сделать, он положил голову на край льдины. И в озаренном сознании отлетающим вихрем пронеслись края и страны, где он хотел побывать, дни и годы, которые он рассчитывал прожить, рассказы, стихи и книги, которые он хотел написать…
«Думал только о жизни, — подумал он. — Смерть не принимал в расчет. Да и можно ли было принимать? Она ничем не напоминала о себе».
А в следующий миг все отодвинулось, исчезли все видения, и перед его взором возникла мать — человек, любивший его и страдавший за него больше, чем кто-либо из любимых им. Она чудилась бегущей к нему, бегущей и протягивающей к нему руки, и от этих протянутых рук, близких, как наяву, ему на короткий миг стало вдруг жутко. Но вот отняло и ее.
И в это мгновение сквозь кровавую пелену он увидел, как, разостлав по реке сверкающую дорожку, восходит солнце. И он неотрывно глядел на него, как на немого свидетеля всех дел на земле.
Вдруг оно расплылось. И, сознавая, что это конец, он, уже отрешенный от всего земного, то ли подумал, то ли прошептал:
— Не забывай меня… солнце.
Есть люди, для которых военное прошлое, как они утверждают, было самым ясным и ярким в их жизни. И самым значительным, когда, несмотря на все горести и трагедии, беды и радости у них были высокими, а дружба такой непреложной. Будто далеким горным массивом видится им теперь это прошлое. И помнится оно уже больше рассудком, чем чувствами.
Но есть люди, для которых те годы стали точкой духовного восхождения, люди, которые сумели те вершины и раны донести до сегодняшнего дня. Не потому ли они так эмоционально помнят ее, войну?
И не потому ли, когда, опомнившись от своего счастья или неполадок, мы слушаем их — то, что они рассказывают, ни на что не претендуя, точно наедине с собой, может быть, единственный раз, — нам вдруг становится неловко и больно от сознания, что мы приравняли их к себе, не выделяя из общего ряда: мы не знали ни их чувств, ни мыслей, которыми они жили и живут. И вдруг коротким озарением нам освещается вся их жизнь —
